Когда дед стаскает воду и начнёт растопку, баню надлежало вымести, выскоблить и хорошенько промыть. Сашка раздевалась до майки в недостроенном предбаннике – собрав мусор, начинала шоркать высокий полок с угла, гнала мыльные потоки к нижней приступочке, затем скоблила её. Снова пенила старую вехотку, намывала лавки, падала на колени и с остервенением тёрла коричневые от воды и времени скользкие доски. Мылила, смывала и вытирала насухо куском старой простыни. Его бросала под ноги у порога. Упарившись, выходила в предбанник.

    Обыкновенно Сашка сидела на этих занозистых досках, прячась с подругой от дождя под низкой полукрышей, ковыряла торчащий меж неотёсанных брёвен мох или свежую коросту на длинных, загорелых ногах, ловила в ладони пауков, тормошила сплетни, подслушанные на завалинке, реже курила – без особого удовольствия. В банный день выметала щепки, травинки, песок и вносила стул для бабушки. К этому времени печь радостно гудела, жарила воздух, и сладкий дым плыл над двором.

    Под навесом, где встревоженные среди соломы наседки начинали квокать, крутить головами и недоумённо моргать, висели заготовленные дедом веники – берёзовые и еловые. Еловый Сашка запаривала сразу, хвойный дух плыл под низким потолком, утыкался в подслеповатое окошко и замирал на нём россыпью мельчайших капель. Его потом выносили из бани в полотенцах и волосах. Сегодня заварила и крапиву, жгучей травой она била по шишковатым бабушкиным коленям, а отваром ополаскивала голову – чтобы шибче отрастали косы.

    Дома из шифоньера доставала для бабушки чистое исподнее – дивные шёлковые панталоны с кружевной тесьмой по краю и белокипельный бюстгальтер на широкой ленте без неудобных вставок, сорочку без рукавов, но с отороченным тесьмой воротом, трикотажные чулки, следом и чистое платье из цветастого хлопка, чистый запон и кофту, чтобы в цвет. Из-за другой двери – широкие полотенца. Складывала в пластмассовый таз душистое мыло (на рукомойнике лежало только хозяйственное), шампунь, который привозила из города, мочалки, тащила весь скарб в баню и звала бабушку.

    Надо было помочь раздеться, взобраться на полок, промять спину. Крутой кипяток из чихающего крана бил в жестяной таз – берёзовый заваривали, как начинали потеть. И пока толстый бабушкин живот не становился горячим и скользким, париться не приступали. Она сбрызгивала веник на камни – чисто священник во время службы, те шипели, как огнедышащий дракон, собирала веником над полоком весь пар, прижимала его к белому телу, прижигала плечи, поясницу, каменные стопы и начинала бить, что есть сил. Пот выедал глаза, тени плясали по мокрым горячим стенам, а Сашка всё била, пока бабушка не выдыхала в мокрые доски: «Ох, спасибо, доча».

    Они слазили с полока, вываливались в предбанник, остывали пару минут, черпали воду из бочки, глотали жадно и возвращались мыться. Пока бабушка намыливала тяжёлые белые груди, Сашка привязала к коленям крапиву – пусть вытягивает, навела прохладной воды ополоснуться, подставила под ноги таз с горячей водой, опустила в него бабкины стопы в фиолетовых венозных звёздах и узлах. Если не размочить – никакие ножницы не обкусают покорёженные временем пластины ногтей. А если не обстричь – будет мучиться и хромать.

    Заканчивался банный день плотным ужином и глубоким сном. И так мерилось время, отсчитывались недели, месяцы, годы – кипятошными субботами, запитыми холодным чаем.