18 дней чумы Николай ЛОВЦОВ (1898–1962) Продолжение. Начало в №28 – Товарищ командир, на телеграфе чума. Телефон не работает. Дохтура там, и вас зовут, – они кричат это мне с противоположного конца улицы. Но что с ними сделаешь? Я лишний раз убеждаюсь, что меня все боятся. Меня это бесит, но я сдерживаюсь, поворачиваюсь и ухожу к себе в комнату, а из окна я вижу, как они, обрадованные, бегут, но не к доктору, а на другой конец посёлка, видимо, домой. Вот, думаю, и поработай в такой обстановке. Китаец же уже завернул свои вещи и засунул их в передний угол под хозяйские иконы. И только сейчас я заметил, что перед иконами не горят лампады. Обыкновенно они горели день и ночь. Как будто это были неугасимые огни. Я смотрю на лица угодников и неожиданно дико хохочу. – Капитана, зачем? Нехорошо смеяться бог, – возмущается китаец. Он удивлённо смотрит на меня и отходит к двери. Я машу на него рукой. Он ничего не знает. Да ему этого не понять и объяснять не стоит. Но я-то помню, что до чумы мои хозяева отличались особенной религиозностью. У них во всех углах были неугасимые лампады. А теперь... – Товарищ командир, как, чайку-то вам надо?.. Я перестаю смеяться, и поворачиваюсь к двери. Оттуда выглядывает удивлённое лицо Фёдора. Ко мне он не проходит. Но чайник у него в руках, и он его ставит около порога. – Вали-ка, ходя, пей чай, да меня подожди, скоро приду. Китаец широко улыбается и тут же садится за стол. Глава четвёртая
Телеграф и телефонная станция у нас на краю посёлка. От меня версты полторы. Я вскакиваю на своего карего, прижимаюсь к его шее и несусь карьером. Холодный воздух щиплет мне щёки. Сегодня я не умывался. Что ж, умоюсь воздухом. Вот мне стало и свежее. Но зато у меня начинают мёрзнуть пальцы. Странно, но мне это приятно. Вот и изба телеграфа. Я спрыгиваю с коня, заматываю повод о старый плетень и подхожу к избе. Перед ней часовой и толпа народу. Тут же и «американка» докторов. Это говорит мне, что врачи здесь. Бросаю взгляд на окна. Сквозь застывшие стекла выглядывают испуганные лица телеграфистов. Одного из них, широколицего Тихонова, я узнаю. Он почему-то машет мне рукой. – Глядикось, бригадный-то какой прыткий. Ну, сегодня нарвётся, без маски не сунется, да и халата на нём нет... Голос из толпы. Я не оглядываюсь и подхожу к часовому. – Да дьявольщина его узнает. Он везде лазит... – Что узнает?.. – Да бригадного-то. Вот ведь во все дома он заскакивает и не боится. Сёдни у него китаец спал. Вместях с ним. А глядикось, он тут уже, и без чумы. А китаец, говорят, помер ночью... – Ну, он-то россейский. К ним не прилипчива... – Сказал, к другим прилипает же... – Ну, ён, говорят, спирт шарашит чистоганом... – А ты вот сколь лет шарашишь также, а вот зачумеешь... – Глядкось, вот он, сейчас сдрефнет... Я знаю, толпе только дай материал. Они и чешут языком. Больше и говорить нечего. Однако я действительно не знаю, заходить мне или нет... Но тут выручает Степан Александрович. Он подходит к окну, и я вижу: лицо у него без маски. Я смело перешагиваю плетень и вхожу. Сзади раздаётся: – На-ко, возьми-ка его... – Что это у вас? – Да, Николай Алексеевич, комендант перепутал, – объясняет мне Титов. – Ночью один из телефонистов где-то нализался. Жар у него поднялся. Они и вообразили, что у того чума. Сразу весь телеграф и оцепил. А те прекратили работу. Вот смотрите на них... – Где комендант? Его не оказывается. Кто-то бежит за ним. Но в это время стучит морзе, и слухач Тихонов сообщает, что начдив требует меня к аппарату. Я подхожу. Продолжение следует... |