В моих руках только что подаренный диск с фильмом «Миссия» – один из последних реализованных проектов с участием талантливого сценариста, режиссёра и главного оператора Александра Свешникова – о походе в Чарскую котловину.

    – Мы настолько за это время привыкли к камере, что уже не понимали, снимают нас или не снимают. Это было Мраморное ущелье, где добывали первый русский уран, там остались бараки, частично инфраструктура, шахты, конечно, залиты... Целый музей под небом из железа, который боятся трогать из-за радиации, мы пошли и поставили крест над этим местом. 

    

    – Много было людей?

    – 9 человек и все очень разные. Игорёха вообще человек некрещёный, альпинист хороший, он уже второй раз в походе с нами, в первый раз мы покорили Пик БАМ, поставили крест на самой макушке. В том походе два некрещёных человека со мной ходили. Слава Богу, теперь над Забайкальем крест стоит, и если раньше люди фотографировались возле тригопункта, то теперь возле креста.

    

    – А альпинизм – это увлечение или миссионерская работа?

    – Всё, чем бы я не занялся – миссионерская работа. Наша жизнь ведь не только проповеди, а вся жизнь вокруг прихода и детской деревни. Установка крестов, строительство храмов… или вот курсы для реабилитации зависимых…

    

    – Очень серьёзная проблема для Забайкалья… Они к вам сами приходят?

    – Кого-то приводят, кого-то приносят. Всякие люди бывают. Реабилитация чаще всего начинается с физиологии. Надо сначала вывести человека из этого состояния. Чего только не было: и чесотка, и туберкулёз… Сейчас пытаемся выделить этот реабилитационный центр в отдельную структуру и переселить их. 

    

Правдиво о личном

    – Вы же не из Забайкалья? Как так получилось, что вы здесь приросли? Расскажите.

    – Я из Ташкента и даже удивляюсь, как я вообще мог там родиться. Хотя язык немного знаю и с узбеками периодически поддерживаю практику по языку, но, по сути, во мне азиат не сложился, хотя иногда просыпается, когда надо о чём-то договориться, что-то решить. Однако чаще прямолинейность мешает идти на компромисс. 

    Господь так решил. Когда белые отступали, наш дед генерал Астахов прикрывал деникинские поздразделения, перед смертью он отправил бабушку вдоль моря: выживешь – выживешь. Она была эстонка, по-русски очень плохо разговаривала. Голод стоял невыносимый, и она решила детей утопить, чтобы красным не достались. И тут на берег им выбросило дельфина, и они его несколько дней ели. На этом берегу её нашёл наш будущий дедушка Тылькевич. Кстати, могилу Астахова я потом нашёл во Франции. У Тылькевича, он работал машинистом, был хороший дом, и вот этот дом понравился дяденьке в кожаной курточке, он предложил ему поменяться, а дедушка не согласился, ну и поплатился. Вскоре его предупредили, сказали: сегодня ночью за тобой придут, и он за 30 минут собрался и бежал, через полгода пришла весточка со средней Азии, город Денау, это под Термезом рядом с афганской границей. Бабушка моя уехала и фамилию взяла Тылькевич и с тех пор мы все Тылькевичи. 

    А когда строили БАМ, родители приехали на стройку, и мы на золотом звене познакомились со своей матушкой (матушкой Александр Тылькевич называет свою жену – Ред.), она тоже с Ташкента, но там мы не встретились бы, двухмиллионный город, они в одном краю живут, мы – в другом, а в Куанде мы вместе в школе учились, с разницей в два года. Там увиделись и с тех пор дружим. 

    

    – Как вы решили стать священником?

    – Я не решал, мне вообще просто по жизни живётся, потому что основную массу вопросов за меня решает Бог, моё дело – смиренно всё принимать и не ерепениться. Когда я начинаю ерепениться, свою линию гнуть, по природе я импульсивный человек, всегда получается что попало. В милицию тоже меня Господь устроил.

    После армии я поехал на станцию Чара, служил танкистом, а такие профессии всегда на севере нужны, меня сразу на трактор посадили, и был у меня друг Слава. Вот как-то он говорит: «Все менты – козлы!» Я говорю: «Вот ты, Слава, козёл? Если хочешь что-то изменить вокруг себя, иди в ментовку, и пусть в этом козлятнике будет один некозёл. А я козёл?» – «Нет, ты тоже не козёл!» Ну мы и пошли, закончили первоначалку, потом институт МВД и пошло-пошло. Дослужился до начальника штаба отдела. Матушка рядом служила экспертом-криминалистом. А вскоре у нас дочка родилась, очень болезненная, она нас к вере и привела...

    

    – Расскажите…

    – Я сейчас смотрю на её фотокарточки старые, Господи помилуй! – волос нету, рахитичного телосложения, ноги худые, кривые, кожа рябая, но для меня это было самое любимое существо, никаких недостатков я в ней не замечал. В полтора года ей надо было сделать операцию на сердце, операция по тем деньгам два миллиона стоила, заложили всё, что могли. И тогда от хирурга я первый раз услышал: «Я сделал всё, что мог, теперь молитесь». Я думал, что убью его: «Сейчас она умрёт, а ты мне скажешь, что я плохо молился?!» А потом пришёл в себя и решил помолиться. Там в Новосибирске матушка первый раз пошла на исповедь. Приехали домой – болезнь не отпускает, девочка вяленькая и постоянно температурит. Своего священника в Чаре не было, приезжал о. Виктор Перепичко с Уояна. Попросил его о крещении, и он не отказал, но воду ледянющую налил – аж пальцы ломило. Говорю ему: «В ледяной воде вдруг сердце не выдержит?», а он мне: «Ну, если умрёт, то будет первая, кто умер на крещении». Я как-то верой его укрепился, и ребёнка после таинства стало не узнать. До полутора лет она вообще не спала ночами, мы дежурили у её кровати: полночи мама, полночи папа. А после крещения она замолчала и до сегодняшнего дня я вообще не слышу от неё ни единого писка. Она учится на третьем курсе Медакадемии, и только успевает мне дипломы отдавать: «Папа, вот тебе музыкальная школа, вот тебе среднее образование, вот тебе водительские курсы…». Помню, работал в транспортной милиции, и в Забайкалье приехал епископ Евстафий, это человек с 30-ю годами молитвенного стажа, и когда мы первый раз поговорили, он сказал: «Может, хватит воевать? Богу надо начинать служить». А тогда уже командировки начинались сложные… Я сказал ему: «У меня нет никаких способностей, чтобы быть священником» и услышал: «Открою тебе страшную тайну, во мне их тоже нет, просто есть задачи. Их надо решать». Всё. С тех пор оставил службу, пошёл на курсы пасторские, после них рукоположился, меня назначили сюда, в Шилку, и я безвылазно служу здесь 16 лет. Больше таких прецедентов в нашем крае нет. Меня переводили на три месяца в Читу, но я вернулся обратно. В этом смысле я счастливый человек.

    

    – Почему вернулись? Вам было жалко всё это оставить?

    – Я не городской человек. Вообще не городской. Работал по 12 часов в сутки, а через три месяца был уже весь серый, как стена, хватало сил дойти до кабинета и рухнуть до утра на диван, к тому же отношения городские меня напрягают очень сильно. Очень много приходили друг на друга… (стучит по скамейке – Авт.), недели две только носили рапорта, пока не гаркнул на них: «Кто первый придёт с рапортом, того первого и уволю!» И прекратилось. У нас здесь в Шилке такого нет…

    

    – Я думала, в христианской среде не стучат друг на друга…

    – Ой, вот здесь не стучат. Вопросы решают очень быстро, снисходительно ко всем, никто никого не подсиживает. Все понимают, сколько у человека есть сил, столько и надо использовать. Нельзя больше возлагать. Город сжирает всё, если ты будешь полностью работать на самоотдачу, ты просто умрёшь от нагрузки, нет ни выходных, ни проходных. А здесь со службой в другой город или село выехал – уже отдохнул. Для меня отдых – это командировки. 

    

Задачи и решения

    – Откуда силы появились на проект детской деревни?

    – Силы оттуда же, откуда всё – от Бога. Когда я служил в органах, у нас в семье появились первые приёмные дети, шли лихие 90-е, никаких временных приютов не было, мы снимали детей с поездов и не знали, куда их девать. Просто не знали. Не на вокзале же жить. Пришлось брать их домой. Одного взяли, второго, куда ни сунешься – везде эти дети бездомные были. Cобрались и решили, что надо что-то делать, и придумали строить поселение, в котором будут жить приёмные родители. Проект эксклюзивный, потому что все остальные детские деревни, которые существуют в мире, работают на профессиональной основе, там нанимаются папа, мама. Мама есть всегда, но папа в крайних случаях, это считается идеальным вариантом, но если папа вдруг чего-то «накозячил», его увольняют и принимают другого папу. У нас же реальные папы-мамы, с реальными мамско-папскими отношениями. Единственное требование, которое мы предъявили всем, это отсутствие антисоциальных привычек. Алкоголь и табак у нас в деревне под «страхом смерти».

    Надо понимать, что детские дома не воспитывают детей, они их уродуют. По статистике 10% выпускников становятся самоубийцами, 40% – наркоманами и алкоголиками, ещё 40% – это сразу тюрьма, всего 10% адаптируются в социальной среде. Представляете: вот вы работаете журналистом, и только 10% вашей статьи идёт в газету, а остальное – в мусорное ведро. Работаешь-работаешь, а результата нет. Поэтому изначально мы строили схему по-другому. 

    

    – Сколько детей сейчас на воспитании? 

    – У нас в «деревне» два коттеджа на две семьи, рассчитанные на 12 детей и двух взрослых, но сейчас государство больше восьми детей не даёт. Поэтому в этих домах будет учебная база для Школы приёмных родителей. Мы селим туда потенциальных родителей на несколько дней, и они ходят и смотрят, как жить с приёмными детьми, как к кому относиться, какие приоритеты в воспитании и т.д. Всё-таки дети не простые.

    

    – Какие ещё проекты в планах? Хотя бы о части из тех 55 расскажите, пожалуйста.

    – На территории детской деревни запланировано огромное количество форм реабилитации. Первая – социализация. Мы строим парк, где гуляют и городские дети, и наши, они вместе возятся в песочнице, сталкиваются с одними и теми же проблемами. Второй проект: иппотерапия, у нас в Шилке открылся конный клуб, мы с ним сотрудничаем, Татьяна (организатор клуба – ред.) учит и меня, дурака, и наших детей сидеть в седле. Ещё мы окормляем Мирсановскую казачью школу. У меня там матушка химию и биологию преподаёт, и я туда заезжаю по понедельникам – преподаю огневую подготовку, мы там тир создали свой, периодически ездим с ребятами в конные походы, выезжаем в Бургень, 10-12 лошадей набираем и целый день посвящаем только этому. Но нам нужны свои лошади, поэтому здесь, в детской деревне, решили делать конюшню. Часть коней будет использоваться в учебном процессе. Общение человека с лошадью даёт ему очень много. А часть коней будут выполнять хознужды: возить, отвозить, и дети должны будут уметь с ними управляться. Может это и накладней, чем трактор, но задача не в том, чтобы было выгоднее, а в том, чтобы создать детям настолько хлопотную жизнь, чтобы времени на пакости просто не было. У моего ротного была поговорка: солдат без работы – потенциальный преступник.

    А в Мирсановской школе задача не военных растить, чтобы отдавать их в военные училища, а воспитывать казаков, чтобы могли и любили работать на земле. Для 9-11 классов у нас договор с аграрным институтом. Сюда же, в Мирсаново, мы привозим свои строительные блоки (а делают их из цемента, шлака и соломы прямо на территории храма – ред.) Говорю казачатам: стройте дома себе до 11 класса, а в армию сходите – у вас уже хата своя. Ждать от государства помощи… ну не стоит. Ильковский как-то сюда приезжал, потом сказал: «Шилкинский поп – единственный, кто не попросил у меня денег». А я понимаю, чего просить, если размер его обещаний троекратно превысил бюджет Забайкальского края. Надо самим зарабатывать. 

    Мы ещё хотим Мирсаново объявить трезвой деревней. Запретить продажу алкоголя, Якутия же приняла трезвый закон, алтайцы приняли, мы что хуже? Ведь пьяный мужик – не рабочий мужик. Два месяца поживут без водки, и у них начинается трудовой зуд. А пока водка есть, никто работать не хочет.

    

    – А как сейчас со статусом детской деревни, ведь было время, когда её хотели сделать государственной?

    – Милостью Божией все вопросы решили положительно. Новый губернатор и новый министр соцзащиты приняли правильные решения по нашему вопросу. Государство, при всей моей патриотичности и любви к нему, не является хозяином. У каждой жены должен быть свой муж, он не может быть общественный, у детской деревни должен быть хозяин, своя власть, любящая, здесь судьбы человеческие, у них должен быть папа. Как раньше станицей управляли? Три человека: атаман, поп и дьяк. Они решали – кому всыпать, а кого поощрить, когда праздник организовать, а когда общественную работу. Наше общежитие подразумевает наличие хозяина, вот эта семья способна выращивать курей, мы поможем ей организовать дело так, чтобы вся деревня была обеспечена яйцами, мясом куриным, дальше будем думать, как переработку пуха организовать.

     

    – Вы сейчас о реальных делах?

    – Да-да, начинаем огораживать территорию и определяем, кто чем будет заниматься. Эти – коровами, эти – курами, но на покос пойдём все! Понимаете: надо занимать реальными делами детей. На северах сейчас ищем семьи, которые готовы брать приёмных детей. Привозим желающих сюда, проводим курсы, если у них дома чего-то не хватает, обеспечиваем, ремонтируем, достраиваем и помогаем детей в семьи брать.

    

    – У вас ведь тоже очень много приёмных детей…

    – 6 человек осталось, 6 выпустили.

    После встречи с Александром Тылькевичем я зашла в один из коттеджей, дом встретил простором и, я бы сказала, роскошью – в гостиной стоял огромный лакированный стол со стульями на всю семью. Здесь обедают и гостей принимают. «Мне даже не удобно, что у нас такие хоромы, а сам батюшка скромно живёт», – поделилась со мной Катя, хозяйка этой большой семьи. Маленькие детишки спали на большом диване, под охраной подушек, разложенных на краю, а Катя с девочкой 10-12 лет просеивали муку на кухне, остальные дети гуляли на улице. С отцом Александром Катя знакома давно и, когда он предложил ей с мужем стать приёмными родителями, сомнений даже не возникло. 

    Познакомившись с этим удивительным человеком и проговорив с ним около часа так, как будто это был один миг, я понимаю – почему.

    Беседовала Татьяна Михеева, фото автора