Большая война у маленькой реки В этом году исполняется 80 лет историческим событиям на реке Халхин-Гол Бои на Халхин-Голе были необъявленной локальной войной между СССР, МНР и Японией. Они продолжались с весны по осень 1939 года у реки Халхин-Гол на территории Монголии. Заключительное сражение произошло в последних числах августа и завершилось полным разгромом 6-й отдельной армии Японии. Перемирие между СССР и Японией было заключено 15 сентября 1939 года.
В российской историографии эти события именуются «военным конфликтом». Многие японские историки признают, что это была настоящая локальная война. Некоторые авторы называют её «второй японско-русской войной» (по аналогии с войной 1904–1905 гг.). В Восточном аймаке, как и во всей Монголии, к русским особое отношение. В нас видят внуков и правнуков тех, кто в 1939-м на неизвестной речушке Халхин-Гол вместе с монгольскими цириками под командованием Георгия Жукова наголову разгромил японских захватчиков. На этом святом месте я бывал не раз. Но одна из поездок запомнилась особо. Было это почти тридцать лет назад, во времена великой державы по имени СССР. Цветы на коврах
«Чтобы понять всё величие того, за что проливали кровь советские воины полвека назад, надо посмотреть, как живут и работаю монголы», – сказал секретарь комитета МНРП Восточного аймака Ц. Баттимур. Затем добавил: «Побывайте на ковровом комбинате, посмотрите наш Чойбалсан, посетите по пути на Халхин-Голе степных аратов, поговорите с ними. Я уверен: вы почувствуете, сколь беспредельна любовь и уважение ко всем русским». Совет принят. И вот мы на фабрике. «Не фабрика, а комбинат», – сразу поправил её директор. С ним мы прошлись по просторным цехам, которые планировали сотрудники Ульяновского проектного института. Строил фабрику Советский общестроительный трест №3. Многие работницы прошли подготовку в Советском Союзе и Венгрии. Впрочем, в тот день в цехах мы встретили немало иностранных наставников. Но чаще всё-таки звучала родная русская речь. Главный сюрприз ожидал нас в мастерской художников. На пороге этого помещения мы невольно замерли. Опытные образцы и эскизы, развешанные на стенах, создавали ощущение степного простора, где на жёлто-золотом фоне буйно цвели… русские ромашки и васильки, розы и георгины. А рядом с чисто русским пейзажем – высокогорье с гордыми эдельвейсами. – Цветочные узоры не характерны для орнаментов монгольских ковров, – прервал сказочную паузу художник Ж. Жаргалсайхан. – Но у меня и моих коллег было настолько велико желание отразить плоды нашей работы с друзьями из соцстран, что мы не удержались и отступили от принятых канонов. До сих пор перед глазами стоит эта картина – цветы на коврах. …И назвал отец дочь Колей
В одной из многочисленных книг-путеводителей, изданных на русском языке, говорится: «Восточный аймак – край широких привольных степей. Его территория равна по величине Дании, Бельгии и Швейцарии, вместе взятых. Значительная часть территории аймака расположена на всемирно известной Восточно-Монгольской равнине. Можно проехать тысячи километров в погоне за миражами, манящими у голубеющего вдали горизонта, и так не нагнать их… Восточная степь – это официально не объявленный заповедник. Одних белых антилоп здесь около 300 тысяч». …Второй день едем по этому необъятному заповеднику, а дорога всё бежит и бежит за горизонт, который становится всё дальше и дальше. «Равнина на север, равнина на юг. Как будто гористую землю разгладил гигантский горячий утюг». Не помню уже, кто из поэтов написал эти строчки, но то, что они вполне подходят к Восточно-Монгольской равнине, могу свидетельствовать. Наш водитель Дорж по одному ему известным приметам упрямо сворачивает в нужную колею, хотя степные пути-дороги разбегаются в разные стороны, как непослушные дети. Наконец, коллега – журналист Эрдэнэцогт – смотрит на часы: «Через полчаса нас встретит секретарь парткома Халхгол сомона Чимидцэрзн». Всматриваемся вдаль: ни домика, ни юрты. Интересно, где это он нас встретит. А коллега, взглянув на часы, добавляет: «А через сорок минут мы будем обедать у знатного чабана Восточного аймака Дашдондога. Его супруга Коля уже приготовила вкусную лапшу». – Как-как жену звать? – недоумённо переглядываемся мы. – Коля. Снова переглядываемся и ещё внимательней устремляем взоры вперёд. И действительно, на горизонте показалась маленькая точка, которая обрисовалась в мчавшийся навстречу нам «уазик». На полном ходу, как в детективном фильме, машины чуть не столкнувшись лоб в лоб, свернули в одну и ту же сторону и резко затормозили. Нас приветствовал секретарь парткома Л. Чимидцэрзн. Ровно через сорок минут, как и было обещано, мы сидели в юрте Б. Дашдондога и вели беседу, перемежая её тостами за дружбу, за здоровье хозяев, гостей. В серебряные стаканчики гостеприимные хозяева наливали не кумыс, а самую настоящую архи. Достав блокноты, мы дотошно расспрашивали Б. Дашдондога и его жену Колю. Девять детей, десять внуков и внучек, и все живут и трудятся здесь, на стоянке – их семья по монгольским критериям не самая большая. Живут в достатке, дружно, оставляя решающее слово за Б. Дашдондогом. Коля с мужем одногодки. Родились осенью 1939 года. Отцы воевали. Повезло – остались живы. Правда, в одном из боёв её отец был тяжело ранен и остался бы умирать в голой степи, если бы не советский танкист по имени Коля. Он спас монгольского цирика, вывезя его на броне танка. Отец, ожидая рождения сына, сообщил жене из госпиталя, чтобы она назвала новорождённого именем советского танкиста. Но родилась дочь. Так она стала Колей. На прощание мы сфотографировались с многочисленным семейством знатного арата. Трогательное прощание – и вновь в путь-дорогу. Чтоб не исчез из жизни след
Ночевали на берегу озера Баир-Нур (или просто Буйр). А рано утром, проснувшись от клёкота сотен птиц, были очарованы открывшейся панорамой. Как голубое блюдце на цветастой скатерти, сияло под лучами солнца «степное око» (так любовно называют местные жители Буйр). В том месте, где река Халхин-Гол впадает в озеро и где расположился посёлок рыбаков, нам рассказали, что летом 1939 года воды «степного ока» от гнева стали багровыми. Впрочем, легенда близка к действительности. Тем летом река сполна напиталась человеческой кровью. Мы проехали почти по всему протяжению реки Халхин-Гол, где об отгремевших боях напоминают многочисленные памятники: от скромных обелисков до величавых монументов, среди которых самым значительным является мемориал в Сумбэр сомоне. Как большая птица перед взлётом, этот монумент из меди высится над посёлком, где разместилась центральная усадьба госхоза Халхин-Гол имени Г.К. Жукова. Здесь же – музей боевой славы. Величавое здание вместило в себя и большие экспозиции, и зал памяти, и кинозал. Всё, что мы увидели, было собрано по крохам всего за пять лет. Значительно возрос интерес к музею – как у ещё здравствующих ветеранов, так и детей тех, кто пал на поле сражения. Из Перми приезжал Г.Н. Пономарёв. Ему помогли разыскать могилу отца. Из города Березняки с этой же целью посетил Сумбэр сомон С.А. Смирнов, чтобы поклониться праху своего родителя. Весной и летом вместе со школьниками сотрудники музея проводят экспедиции по местам боёв. Много тайн хранит земля. Казалось бы, нет уже ни одного неизвестного бойца, погибшего на линии фронта в несколько сот километров. И всё же нет-нет, да и находят останки бойцов, которых с почестями перезахороняют. По мелким деталям обмундирования, чудом сохранившимся клочкам документов восстанавливают имена героев. Как призыв к действию, один из первых залов, откуда начинаются экскурсии, открывается такими строками: «Чтоб не исчез из жизни след друзей, которых больше с нами нет… Чтоб ты, живущий, не забыл ни их имён, ни их святых могил». Суровое лицо войны
Недавно, перелистывая подшивку общественно-политического журнала «Монголия», издающегося в МНР на русском языке, в одном из номеров наткнулся на знакомое лицо. Да, это был Цэдэн-Иш-гуай, один из ветеранов той далёкой войны, с кем встречались и долго беседовали в Чойбалсане. Прочитал в этом журнале текст, где Цэдэн-Иш-гуай рассказывает об одном из эпизодов. С лёгкостью, достойной удивления, бывший комиссар 22-го кавалерийского полка поведал о незначительном событии войны, умолчав о главном бое, после которого судьба обошлась с ним незаслуженно жестоко. А может, он рассказывал, но монгольские журналисты не захотели портить тяжёлыми воспоминаниями приподнято бравурный тон журнала и ограничились этаким лёгким, как порхание бабочки по цветкам, эпизодом. Приведу его полностью: «Июнь 1939 года выдался знойным и сухим. В районе Халхин-Гола стояла страшная жара. В начале июля прошли долгожданные дожди, стало прохладней, подул свежий ветер, от чего стало легче на душе. Но японцы всё активней применяли авиацию, разгорелись воздушные бои. Монгольские и советские бойцы, укрепившиеся за сопками Хайласт, Бурхант и Эмээлт, внимательно следили за разворачивающимися схватками в небе, подсчитывали участников с обеих сторон. Радовались, видя, как, пуская клубы дыма, падает вражеский самолёт, огорчались, когда сбивали наш самолёт, и бежали к тому месту, куда спускался лётчик на парашюте. А когда выбрасывался на парашюте вражеский пилот, мы мчались брать «языка». Кажется, это было в первые дни июля. На рассвете прошёл дождь, повеяло прохладой. На юго-запад плыли большие серые тучи. Примерно в 11 часов из-за горы Дархан показалось более тридцати японских истребителей. Навстречу им понеслись двадцать наших самолётов. Завязался воздушный бой. Вскоре три японских самолёта врезались в вершины дальних сопок. Послышались взрывы. Но был подбит и советский И-16 («Чайка»). Он стал крениться на одно крыло, и пилот выпрыгнул из кабины с парашютом. По нашим расчётам, он должен был приземлиться в расположении нашего кавалерийского полка, прикрывающего правый фланг фронта на левом берегу реки Халхин-Гол. Но из-за ветра парашют стало сносить на территорию противника. Втроём – начальник штаба нашего полка П. Жамбал, его помощник Цэрэндорж и я – спешно вскочили на коней и во весь дух поскакали по растянувшимся цепочкой песчаным холмам спасать советского лётчика. Наш полк славился своими лошадьми, а мой гнедой под номером 1000 не раз побеждал на сомонных состязаниях. Он десять раз выходил победителем на сомонном Наадаме. В его честь воспевались хвалебные оды. Мой буйный конь скакал вперёд, не чувствуя усталости. Мы оставили далеко позади наших товарищей. Я пробовал чуть придержать лошадь, но не тут-то было. Участник многих состязаний, гнедой, слыша за собой топот приближающихся лошадей, только прибавлял ходу. …Пилот приземлился на небольшую сопку, я не удержал своего гнедого, и мы проскочили мимо, а когда наконец сумел повернуть лошадь, то увидел, как советский лётчик-майор и помощник штаба Цэрэндорж складывали парашют и собираются в обратный путь. И тут вдруг откуда ни возьмись выскочил десяток людей с палками и дубинками в руках. Мужчина в белой рубахе размахнулся, чтобы ударить Цэрэндоржа в колено, но тот вовремя увидел и разрубил саблей его руку, державшую дубину. Мы быстро усадили лётчика на лошадь Цэрэндоржа и успели отойти довольно далеко, когда к месту приземления лётчика подъехала машина с солдатами противника и открыла по нам огонь. Но опасность уже миновала. Мы тогда не спросили у советского майора его имени. А я был раздосадован тем, что мой гнедой, прискакав к месту приземления лётчика первым, проскочил мимо, корил себя, что не сумел остановить лошадь в ответственный момент и подверг риску и лётчика, и своих товарищей».
Ни числом, ни уменьем
А вот что рассказывал Цэдэн-Иш-гуай нам во время нашей встречи в Чойбалсане: «Сейчас, когда прошло столько лет и боль душевных ран притупилась, я могу более объективно посмотреть на события тех лет. И чем больше размышляю, тем сильнее укрепляюсь во мнении, что многих жертв можно было бы избежать, будь командиры у нас опытнее и умнее. С содроганием вспоминаю, как наш кавалерийский полк бросали в атаку на японские танки, на доты и дзоты, откуда монгольских цириков косили свинцовыми струями, как траву острой косой. Сумятица, неразбериха, отсутствие нормального снабжения, слабое управление войсками приводили к тому, что ночами одно воинское подразделение монголов устраивало с другим побоище на потеху врагам. Утром, когда выяснялось, что воевали друг с другом, от стыда не знали, куда прятаться. Хотелось плакать от бессилия и злости. Уже позднее, когда в наши войска прибыли советники из числа кадровых советских офицеров, мы и тогда не могли смирить свою гордость, чаще поступая не так, как рекомендовали советские командиры, а вопреки. И снова жертвы. Явно не в почёте у нас был суворовский наказ: «Брать не числом, а уменьем». А откуда его взять, уменье-то, если в кадровых войсках кавалеристов даже стрелять не учили как следует. Считалось, главное – уметь держать в руках шашку да лихо мчаться на коне, и враг, конечно, будет разбит. Но, оказалось, с саблей против самолётов и танков много не навоюешь. Поэтому и несли в первые месяцы огромные потери. Но вот парадокс: чем больше потерь – тем больше наград. Но даже тогда, когда появился кое-какой военный опыт, рассчитывали в основном на авось. Уже в конце военных действий, когда в центре линии фронта японцы были наголову разбиты, наш полк, сражавшийся на горе Маня, получил приказ переправиться через речку Нумрук. Нам предписывалось сделать это рано утром. Причём командование было уверено: на другом берегу японцев нет. Я предлагал послать разведку, но меня не послушались. Утром, загрузив орудия и лошадей на самодельные плоты, мы начали переправу, наивно радуясь густому туману. Как оказалось, потом, это была дымовая завеса. Едва мы достигли середины реки, как противник ударил по нам из пушек. Известно же: смертельно раненый зверь опасен вдвойне. Вот и мы прикинут, что японцы везде отступают, не должны вроде бы оказать сопротивление. А они, наоборот, не только не думали этого делать, но даже перешли в контрнаступление. Меня тогда контузило. Уцелел в той мясорубке чудом. Наверное, лучше было, если бы погиб, так как в тот же день меня арестовали и отдали под трибунал. Обвинение было более чем нелепое: предательство. Если бы не контузия да не защита моего советника майора Васина, который, кстати, тоже угодил под трибунал, но даже в той ситуации защищал меня, то, наверное, расстреляли бы. А так «обошлось» десятью годами тюрьмы… Отсидел восемь лет и два месяца. В 1947 году был реабилитирован. Мне вернули награды и новые, чистые документы. Что пережил в тюрьме – рассказ особый». О том, какой из этих двух рассказов ветерана Халхин-Гола ближе к правде о войне, судить не берусь. Не имею права. …На немудрёном картонном постаменте прикреплена треть гильзы. Из неё, как злые цветы войны, выглядывают острые ржавые шипы осколков, патронов, металлических пластин, которые образуются только после взрыва бомбы. Короткая табличка: «Найдено в земле Халхин-Гола». Вручая этот сувенир, секретарь парткома Сумбэр сомон Ц. Болху сказал: «Чем больше лет отделяют нас от тех событий, тем крепче наша благодарность и прочнее память о советских людях, протянувших руку помощи монголам в трудном 39-м году». Этот сувенир я храню на самом почётном месте. Владимир КИБИРЕВ, публицист |
