Два литра жареной крови
Рассказ из цикла «В тени отцовского крыла» Борис МАКАРОВ
Брод, по которому люди из нашего села перебирались в маловодье через реку в село, расположенное на противоположном берегу, на покосы, в грибные и ягодные места заречной тайги, находился далеко ниже бойни. Рыбаки, в том числе и мы, пацаны, тоже старались обходить это одинокое, мрачноватое строение. Дядя Ваня Сутурин, скорее всего, не убивал, а добивал больных, поранивших себя или пораненных колхозных животных. Свой скот – коровёнок, свиней, коз – селяне при необходимости пускали на мясо сами. Одним словом, бойня действовала редко. И дядя Ваня, естественно, свои обязанности бойщика исполнял редко. Но как только ему предстояло приступить к работе, об этом невесть каким образом узнавало всё село. К бойне шли, бежали взрослые и дети. Шли, бежали в надежде поживиться кусочком мяса. Нет, нет, село не голодало. Никто не умирал с голода. Года два, три назад умирали от болезней, вызванных, разбуженных голодом военных лет. Но после возвращения фронтовиков, пусть медленно, с трудом, жизнь начала налаживаться, колхоз начал подниматься, набираться силы. Колхозники стали получать зерно, комбикорм, овощи. Потихоньку росло и сельское стадо. Во дворах многих селян замычали коровы, захрюкали свиньи, запели петухи. Люди не голодали. На смену голоду пришёл недоед. Сегодня даже люди старшего возраста не знают, что такое настоящий голод и что такое недоед. Многим из нас за свою жизнь доводилось быть голодными – не есть по целому дню, а может, и по два. Помнится, много-много лет назад, меня, уже взрослого, – я тогда работал учителем в одном из маленьких таёжных сел, – пригласили местные охотники на охоту. У них лицензия была на отстрел изюбра. Я не охотник. Охоту не люблю. Ружьё в руках не держал. Но от приглашения отказываться не стал. Интересно мне было на настоящую большую охоту на большого зверя посмотреть. В жизни человеку всё надо увидеть. Охотники, их было трое, сказали: – В тайгу выходим в пять утра. До места охоты километров двадцать. Там на склонах хребта много изюбрей. Там наш охотничий участок. Пробудем на охоте дня три. «Чем дальше, тем лучше, тем интереснее. Тем более – у меня каникулы», – подумал я и поспешил в магазин. Дня за три до этого я получил зарплату. В то время я был ещё холост. Денег хватало. Я накупил почти целый рюкзак продуктов. Мне повезло. В магазин накануне завезли деликатесы того времени – колбасу, сыр, сгущённое молоко, тушёнку… С рюкзаком полным дефицитных продуктов я с гордостью явился в назначенное место. Охотники, увидев мой рюкзак, спросили: – Что там? Нам же надо по тайге не меньше двадцати километров… – Продукты. Повезло. В магазин завезли дефицит – колбасу, сыр, тушёнку… — Хочу вас угостить… Ну и бутылочку прихватил к свеженине… Я знал, что пригласившие меня охотники, как и все мужики, любили при случае выпить. Не часто, но, как говорится, после бани обязательно. Глаза мужиков блеснули, но тут же померкли под сурово сдвинутыми бровями: – Не на прогулку идём, на работу. Вон твой дом. Занеси рюкзак домой. Вернёмся – угостишь. В тайгу с водкой и мясом на добычу не ходят. Плохая примета. Есть спички. Есть соль. Есть хлеб. Булка. А там, в зимовье у нас запас сухарей. Так что даже лишнюю булку хлеба нести не надо. Возьмём зверя. Наварим мяса, нажарим печёнки. Живи – радуйся. Тайга, для тех, кто её знает, кто её традиции, правила уважает, – друг и кормилица… Зверя мы не добыли, не взяли. В зимовье успел побывать медведь. Он сожрал сухари, рассыпал мешочек с махоркой, зачем-то расшвырял по избушке запас смолистых, приготовленных для разжигания печурки чурочек… В тайге – тёмной, постоянно гудящей даже при полном отсутствии ветра, мы прожили, как и планировали охотники, трое суток. Каждое утро, как только тёмная синева в верхушках сосен слегка светлела, добытчики уходили из зимовья в разные стороны, оставляя меня на стоянке, со словами: – Разжигай печку, ставь воду, сейчас принесём мясо. Не добудем зверя, подстрелим козушку, на крайний случай возьмём пару зайцев, настреляем десятка два рябчиков… Я разжигал огонь в печурке-каменке, приносил из рядом текущего ручья вместительный котелок воды, ставил на печурку и терпеливо ждал возвращения добытчиков. Охотники приходили. Молчания рассаживались на лавки. Курили. И только после долгого молчания и отпыхивания кто-нибудь хрипло вздыхал: – Не фартит… – Но завтра, – верняк. Следы свежие видел. Рядом ходит. – Не обращаясь ни к кому конкретно, будто размышляя вслух, – негромко басил второй. – Конечно, верняк. И я видел… Самого видел. Здоровенный бычище. В ернике — лежка. Весь багульник вышаркал. Пустыми домой идти – живой стыд. Скажут: «Неделю в тайге отирались – рябка не добыли…». Из тайги мы вышли на пятый день. Вышли с голубицей и брусникой в желудках — голодными и уставшими. Вернувшись домой, мы тут же распаковали мой рюкзак и через полчаса похохатывая и подтрунивая друг над другом, вспоминали свои таёжные приключения. Голод, который мы тогда испытали, не был голодом. Три дня на ягодной диете — великолепная разгрузка для желудков… О голоде военной поры и первых послевоенных лет настоящем голоде я знал из рассказов мамы и бабушки. А вот с недоедом был знаком не понаслышке. В то время, о котором я начал рассказ в начале рассказа, мы, селяне, уже не голодали. У многих уже были коровёнки. Многие заводили свиней, держали коз, имели кур. Спасали нас от голода и наши огороды. И, наверное, уже в то время не было не только голода, но и недоедания. Но по-настоящему накормиться, насытиться крестьянам, а к таковым можно было отнести и семьи учителей, медработников, почтовых работников, в значительной степени живущие также за счёт своих подворий, – тех же коровёнок, кур, огородов, мешали налоги. Налогами были обложены все и всё. Все крестьяне, вся сельская интеллигенция платили налоги за землю, за своих бурёнок, хрюшек, кур, коз… по утрам после дойки хозяйки коров сдавали на молокоприёмный пункт почти всё молоко. То, что оставалось после сдачи налога, шло на выпойку телятам, малолетним детям и на забелку, — забеливать чай. О роли чая в нашей тогдашней жизни стоит сказать отдельно. Белёный молоком чай во многих семьях заменял все блюда – и первое, и второе, и третье, – суп, щи, борщ, котлеты, рагу, телятину, индюшатину, осетрину…, какао, кофе, компот, кисель… – Что-то есть сильно захотелось, – говорил богатырь-лесоруб. – Надо чаю попить… И выпив пяток стаканов – литровую алюминиевую кружку чая, снова принимался за работу. – Проходи, садись, чаевать будем», – говорила соседка соседке, подруга подруге, заглянувшей в её дом. – Спасибо. Я поела (именно не попила, – поела), – отвечала гостья. – Я к тебе, Петровна, и прибежала заварочки одолжить. Скоро мой Прохор из кузни своей на обед должен придти. Сама знаешь – работа у него тяжёлая. Помахай-ка целый день молотом… Накормить надо как следует. А у меня заварка кончилась. Ты уж займи мне щепотку. …– Чай не пил, – откуда сила? – Шутили селяне. И стряхивая, прогоняя уныние с усмешкой добавляли: – Чай попил, – совсем ослаб. …Яйца уходили на оплату налогов на кур, на те же яйца. Налоги на свинью забирали изрядную долю свинины. Кроме того, хозяин свиньи должен был после её забоя сдать государству её кожу – из свиных кож шили кирзовые сапоги, куртки, сумки и т.п. Государство забирало даже щетину. Мясо свиньи, как правило, уходило на продажу. Денег на трудодни колхозники не получали. А людям требовались одежда, обувь, лекарства, посуда, инвентарь… Все, без чего мы не обходимся и сегодня. …Нет, нет, от голода мы тогда не умирали, уже не умирали. Но чай с забелкой, а часто и без забелки можно назвать символом того времени. Именно эту «сытость» без сытости я называю недоедом. О, как хотелось вволю наесться хлеба, мяса, – много, много мяса, напиться вволю молока. Вот и спешили дети и взрослые к бойне, стоило кому-нибудь увидеть хотя бы небольшое движение людей или скота: – Авось удастся поживиться кусочком мяса, жира, баночкой крови. В убойные дни дядя Ваня превращался… Не могу подобрать точного слова, чтобы сказать в кого… ну, да ладно – в большого, большого начальника. Как каждому большому начальнику всегда ему требовались помощники. Вот и спешили к бойне все, кто мог, надеясь, что дядя Ваня выберет себе помощников в первую очередь из первых, прибывших к бойне. Никто не кричал, не суетился, – знали дядя Ваня не любит шума, суеты, толкучки. Все улыбались, обласкивали дядю Ваню глазами, гримасами, жестами выражали готовность ринуться выполнить любое приказание бойщика. Дядя Ваня по-маршальски выгнув грудь и расправив широки плечи обтянутые бледно-зелёной застиранной рубахой, важно, медленно, не ходил, – прохаживался на коротких толстых ножках вдоль строя добровольцев принять участие в трудном, страшном, кровавом деле. – Тэ-э-э-к-с! – Нужны трое помощников. Беру…Тэ-э-э-к-с… – Дя, Ва… – Не выдержал рядом со мной стоящий мой закадычный друг Ленька Боголюбов. Я толкнул Леньку локтем в бок – Ты же знаешь. Он не любит… – Кто вякнул?! – Дёрнув тяжёлой головой, бросил гневный взгляд в нашу сторону бойщик! Сутунок явно наслаждался своей властью, самолично присвоенной, захваченной властью. Маленькие, какого бы объёма – роста, веса не были – люди всю жизнь грезят властью над людьми. Неоднократно униженные и оскорблённые, обойдённые и осмеянные, не блещущие умом и талантом они спят и видят себя золотопогонными маршалами, начальниками над теми, кто выше, умнее, талантливее, сильнее их. Они готовы на все за хотя бы минутное наслаждение подняться над людьми, которые при этом тоже в один миг становятся для них безликой, нуждающейся в поводырях слепой, а лучше сказать ослеплённой блеском регалий и позументов своих поводырей, толпой. За своё унижение, за своё пресмыкательство, за свою мизерность, за свою безликость, за своё бессилие человек-человечек мстит унижением, уничижением других, хотя бы на мгновение попавших в тень его власти людей. – Тэ-э-э-э-к-с! Кто вякнул?! Молчал Ленька. Молчал я. Молчали все. Прогулявшись раза три-четыре перед толпой жаждущей мяса, крови обречённых на убой животных, Сутунок остановился перед Лёнькой: – Ты, кажется, Анны сын. Безотцовщина. Отца ещё до войны за кулачество куда-то на север упекли. Знаю, знаю. Ну ладно, – помогай. Ленька подтолкнул меня вперёд: – И его, дядя Ваня. Друг. Мы везде вместе. – Хиляк. Ну да уж ладно, раз друг, – смягчился Сутунок. …А теперь – о Лёньке. Мой друг Ленька Боголюбов был старше меня. Насколько старше – не знаю и сегодня. Никогда не спрашивал. В подростковом возрасте и даже зрелом возрасте разница в месяцах и даже годах среди друзей, подруг не очень заметна. Двенадцатилетние подростки общаются на равных с пятнадцатилетними и даже старшими друзьями-товарищами. Пятидесятилетние мужчины с шестидесятилетними тоже зачастую говорят на «ты». Разница в возрасте резко видна в раннем возрасте. Пятилетний ребёнок просто не сможет общаться с годовалым, двухлетним и, даже, с трёхлетним… То же самое происходит в старости. Описав жизненный круг, люди возвращаются к своему началу – детству. И восьмидесятилетний человек постепенно теряет, рвёт ниточку за ниточкой связывающие его с семидесятилетними-семидесятипятилетними друзьями и подругами. Давно ли кажется шестидесятилетний и семидесятилетний рыбак вместе бродили по любимым местам – по берегам рек и озёр, ночевали у костров, а зимой часами сидели над лунками и вместе по-детски радовались клёву чебаков и налимов. Но вот перевалило старшему за семьдесят пять и все чаще стал он жаловаться на колотье в пояснице, нытье в ногах и все чаще стал отказываться от дальних походов и ночёвок у костра. И начинают затухать общие интересы, начинают ослабевать дружеские чувства. Ничего не поделаешь, такова жизнь… …Мой друг Ленька Боголюбов был старше меня. Но он никогда не показывал, не проявлял своё старшинство. Мы вместе, нарочито, не держась за руки, чтобы не походить на малышей, переходили бурные протоки. Вместе разжигали костры, собирая сушняк. И я старался не уступать другу, волоча утяжелённую корягу. Но и пойманную рыбу Ленька всегда делил ровно пополам, как бы подчёркивая наше равенство, наш одинаково значимый и весомый вклад в общее дело. …О том, как мы провели тот день на бойне, помогая дяде Ване обрабатывать двух обреченных на забой колхозных коров, лучше умолчу. До сих пор меня тошнит от воспоминания: жаркий, безоблачный день, жаркое расплавленное кроваво-красное солнце, алый лоснящийся от крови жирный пол, красные лица и руки людей. Запах горячей крови, тошнотворный запах содержимого желудков и кишок забитых коров, запах пота поглощённых страшной работой людей. Я, как и все, куда-то и что-то оттаскивал и подтаскивал. Скользил по залитому кровью и жидким навозом полу, задыхался от вони, растирал по лицу горячий липкий пот. – Только бы не упасть!.. Засмеют, задразнят. Подведу себя и Леньку. Только бы не упасть!.. – Все! – Управились! Я отошёл в сторону к жердястому забору бойни, прижался к нему спиной, перевёл дух. Из красного тумана вынырнул Ленька: – Недаром вкалывали. Вишь. Дядя Ваня полную банку крови налил и ещё кусок жира с кишок туда бросил. Банку свою дал. Потом принесу ему. Мы с тобой не догадались из дома взять. В руках Леньки была большая жестяная банка, наполненная ещё тёплой пузырящейся кровью. – А как мы могли догадаться, что надо банку с собой брать. Мы же думали, что он нам по кусочку мяса даст. – Догадаться надо было. Он за каждый кусочек перед председателем отвечает. Ну, ничего, крови нажарим, наедимся от пуза. Она, знаешь, какая вкусная, жареная кровь… – Ты ел? – У Коновых, соседей наших, дед колбасу из крови и кишок делал. Меня угостили. Вкуснятина, – не расскажешь. Это ещё зимой было. Телок у них был. Заболел. Дорезали. Я уже говорил, что Ленька был старше меня. И хотя он никогда не пробовал командовать мной и всегда все мы делали и делили на равных, я можно сказать, шёл на шаг сзади него и во всем следовал и подражал ему. – Кровь будем жарить у нас, – каким-то новым, незнакомым мне тоном взрослого человека сказал Ленька. – У нас сковорода, сам видел какая, полпечки занимает. Нажарим, наедимся и можешь в чашке домой унести, своих угостить… …Дома у Леньки никого не было. Мать Анна Ивановна была на работе. Она работала на недавно построенной колхозной птицеферме. Сестра – Полинка, восьмиклассница, наверное, как всегда ушла с подругами за ягодой, – созрела земляника и все свободные от работы женщины и девчонки стаями уходили в ближайшие леса. Период сбора земляники был недолгим. Она быстро «стекала» – перезревала. Сегодня трудно поверить, но дома в те полуголодные годы на замки не запирались. Уходя из дома, хозяева подпирали дверь какой-нибудь палкой, а чаще метлой или лопатой и были спокойны за своё нехитрое имущество. Краж в селе никогда не было. Хотя нет, один вор был. Звали его Фимка Собачина. Фимка воровал и ел собак. Впрочем, он достоин того, чтобы о нем рассказать отдельно… …Ленька вынес из дома огромную сковороду: – В казёнке будем жарить. Казёнкой в наших местах до сих пор называют летнюю кухню. Рядом с домом делают небольшую пристройку с печью. В пору нашего детства – голодную-полуголодную-полунищенскую пору, пристройки-казёнки делали из всего, из чего можно сделать – из старых досок, из фанерных листов, плели из таловых прутьев. Печь делали маленькие, зачастую кое-как – на одно лето. На казёнке готовили пищу, грели воду, парили белье. В нашем крае с резко-континентальным климатом летом бывает очень жарко. Топить печи в жилом доме при сорокаградусной жаре просто-напросто нельзя. Вот и выручают казёнки. Сегодня летние кухни делают их крепких брёвен. От настоящих больших, жилых домов они отличаются только размерами. Оштукатуренные, с белёными стенами, крашеными полами, обставленные зачастую современной кухонной мебелью, с цветами на подоконниках широких светлых окон, многие казёнки похожи на сказочные теремки. Лёнькина казёнка была сплетена из таловых прутьев. Прутья почернели от времени и покрылись копотью. Но нам некогда было разглядывать ни их, ни сделанную из железной бочки печь. Ленька поставил сковороду на бочку-печурку. Вылил на сковороду из банки успевшую загустеть, потемнеть и покрыться дрожащей плёнкой кровь. Выловив пальцами вывалившийся из банки вместе сгустками крови кусок жира, он тут же изрезал его на мелкие кусочки и снова бросил не сковороду. – Ну, вроде все… – А соль? – Молодец, что вспомнил, – похвалил Ленька меня. Он принёс из дома горсть соли. Пока Ленька занимался своими делами, я принёс со двора пару вёдер щепья. Щепье тогда никто не выбрасывал, не вывозил на свалки, как это делают сейчас. Щепки складывали в какой-нибудь уголок двора и летом сжигали в печурках казёнок. Прошло несколько минут и кровь на сковороде зашкворчала, и сразу же стала превращаться в бесформенные серые комки. Образовавшиеся прогалы между комками тут же наполнились мутно-бело-жёлтой жидкостью. Запах нашего жаркого даже отдалённо не походил на запах жареного мяса. Так пахнет вода застойного обмелевшего от жары болота. Если вы никогда не жарили кровь и вас к этому не вынуждает крайняя нужда, — не жарьте. …Мы с Лёнькой, как и планировали, разделили жареную кровь на четыре ровные части. Мне, ему, моим и его родным. Свои доли мы съели тут же, в казёнке. Было жарко, душно, тошнотворно. Если вы никогда не ели жареную кровь и если вас к этому не вынуждает крайняя нужда, — не ешьте… | 