Промысловики прощали Евдокиму Дометьевичу такое злодеяние над здравым смыслом: во время загула он не задирался с товарищами, не хватался за ножи, не стрелял в потолок. 

    Потом, возвращаясь к нормальной жизни, Евдоким любил каждое утро вычищать лицо импортным лезвием, брился со значением, утверждая при этом: «Охотник – не зверь, он по чистоте лица – первый в тайге». Сию назидательность и намеки на кого-то, у кого лицо небритое, и невзлюбил молодой Андрюха Мальцев.

    – Чё он хвастается своей бритвой? Да я, если захочу, электрическую привезу. С аккумулятором!

    С этой бритвы всё и началось. Во-первых, конопатый Андрюха действительно достал горняцкий аккумулятор, по мощности схожий с маленькой электростанцией: вверни лампочку или включи бритву – «пашет и светит»! Во-вторых, осень в этом году затянулась, и к началу пушного сезона белка оказалась не выходной, с чёрными потягами и крапинами по мездре. Вынужденное безделье томило промысловиков: один конопатил избушку, другой мастерил ловушки, третий просто отсыпался.

    Евдоким же по традиции отвинтил пробку пластмассовой канистры, опрокинул кружку, другую, третью, порасспрашивал себя о верёвке, которой что-то «слабо», и к вечеру рухнул на тёплые нары. Тут-то Андрюха и приступил, по его выражению, к профилактике. После ужина, когда печное тепло разморило даже трезвых промысловиков, а уж Кузяев всхрапывал так, что лайки вздрагивали, Андрюха прищурил свои бусые глаза и прошептал:

    – Счас я его сделаю.

    Развязал рюкзак, где до поры до времени прятал электробритву, извлёк коричневую коробку аккумулятора, подсоединил медные проводки. Мягко и тонко, словно кирпич в прогретой печке, запел моторчик электробритвы, Андрюха пристроился к нарам, на которых спал Кузяев. Под умелыми руками весёлого брадобрея чёрная с проседью щетина мигом слетела с щек и подбородка сонного Евдокима.

    Утром Евдоким Дометьевич свесил ноги с нар, покрутил тяжёлой с похмелья головой, крякнул, натянул старые валенки и потопал к умывальнику. Намылил руки, провёл по лицу всей пригоршней, остановился, снова провёл – ладони мягко скользили по бритому лицу. Евдоким тряхнул плечами, плеснул ещё одну пригоршню воды на лицо. Задумчиво потёр щёки, подбородок, потянулся к осколку зеркала.

    – Чё, дядя Евдоким, голова болит? – участливо ввернул Андрюха.

    – Не твоё дело, – хмуро пыхнул Кузяев, протирая лицо полотенцем. Тут же открутил крышку своей пагубы с брагой, налил, смачно крякнул, выпил…

    К вечеру история повторилась. Евдоким спал мертвецким сном, а молодой брадобрей упражнялся над его щетиной.

    Второе утро началось с поиска зеркальца. Найдя его и увидев своё отражение, Евдоким набычился, смолевые брови, как чёрные кошки, взлетели над глазницами.

    – Чё случилось, дядя Евдоким? – с невинными глазами пристал к нему Андрюха.

    Евдоким молчал, ошалело озираясь вокруг. Мужики подтянули животы – смех уже распарывал их. Наконец Евдоким шагнул в угол, поднял свою канистру. Жахнул кружку, налил вторую, подсел к столу. Зябкая дрожь колотила его. Потом он впал в глубокое раздумье. Вставая с лавки, ходил по зимовью, искал свой рюкзак, рылся в нём. Но коробочка с бритвой и помазком была упакована его рукой ещё в деревне.

    К полудню мужики потрафили товарищу: дружно поддержали его, откупорили свои бутылки, чокались и подливали Евдокиму…

    На третье утро, после очередного вечернего бритья, Евдоким спал до десяти. Андрей уже по второму разу вскипятил воду, заварил чай, стал будить:

    – Дядя Евдоким! Вставай, паря, чаёк готов.

    Кузяев откинул полушубок, полежал минуту, потом осторожно, словно нёс хрустальный кубок, поднял руку, помедлил и, наконец, провёл пальцами по верхней губе. В зимовье воцарилась тишина.

    – Муж-жики! – свистящее шипенье рассекло воздух. – Муж-жи-ки, это что ж такое, а?

    – Что такое? – всполошились все.

    – Б-барада н-не растёт, – почти заплакал Евдоким.

    – Значит, допился, – авторитетно изрёк Андрюха.

    Евдоким взлетел с нар и, подрыгивая ногами, скособочено двинулся к подоконнику, на котором лежал зеркальный осколок. Что уж он там увидел – одному богу известно, но, как ужаленный, скакнул на нары, закрылся полушубком, застонал по-сычиному: «У-х… О-х…»

    Андрюха же, расхаживая по зимовью, начал философствовать:

    – Если борода не стала расти – значит, смерть даёт первый звонок. У моего деда однажды после такого запоя уши стали отваливаться набок. Пришлось резинку вкруг головы натягивать, уши закреплять...

    И Андрюха, встав посредине зимовья, показал, как выглядел его славный предок. Мужики вылетели из зимовья и, словно лайки у берлоги, закатились облавным смехом.

    Целый день Евдоким Дометьевич не вставал с постели, бредил, просил прощения, трясся так, что избушка подрагивала. Поднялся уже на вечерней заре. Выдернул из стены кованый гвоздь, сграбастал канистру и обухом топора прибил её к стволу сосны у избушки. Потом три раза продырявил её картечью, каждый раз заклиная: «Завязываю! Завязываю! Завязываю!..»

    Десять лет минуло с той осени. Передовой промысловик Евдоким Дометьевич Кузяев держит своё слово. По слухам, его примеру собирается последовать и Андрей Мальцев, который дважды пропивал деньги, накопленные на мотоцикл...

    А белую пластмассовую канистру, прибитую аршинным гвоздём к дереву, что возле зимовья, и сегодня можно увидеть любому проезжему по дороге с Киркуна на Кыру.

    Михаил Вишняков