Картины из детства

    

    Старики в совхозе работали. Бабушка начала 1900-х рождения была. Дед лет на 10 старше её. В начале 60-х, я хорошо помню, старики стояли на гурту в Сатанинске, местечке у границы с Монголией. Там же был и табун лошадей. Жила ещё семья русских, которые жили в большом вагоне (по-моему, называлась «теплушка»). Пришёл пожар степной со стороны Монголии. Всю ночь гудели трактора и машины, в юрту заходили-выходили люди. Дед приехал на коне, пил чай и рассказывал бабушке, что гурт угнал за озеро. Утром, выйдя из юрты, я увидела чёрную степь за Ималкой-речкой, вдоль границы там-сям тлели угольки и дымились бутаны. Народ не пустил пожар на свою территорию, сберёг пастбища. В те годы сам директор Т.С. Гевондян руководил тушением пожаров, с пограничниками работали в тесном контакте и не позволяли пожарам истощать степные пастбища, угрожать населённым пунктам.

    Были у деда и мамы медали «За доблестный труд в годы войны». Мамины документы у меня. А дедушкины, сестра сказала, сожгли после его смерти по указанию семейного шамана, к которому ездили на обряд каждый год. Мы, внуки, не знаем год рождения своего деда. Старшие не помнят, а я была мала. Когда дед умер, я уже лежала в санатории. 

    Я благодарна деду за то, что забрал меня от бабушкиного лечения и сам в первый раз увёз меня в больницу к врачам. Если бы не он, я осталась бы горбатой, и меня парализовало бы в детстве. Слово деда – закон, бабушка с причитаниями свозила меня в дацан, а бессловесная мама, по направлению районных врачей, оставила дочь в Чите, в Сухой пади.

    Помню, как бабушка боялась пьяного мужа. Как она, бедная, вызлив деда своим ворчанием, выскакивала из юрты и убегала в тёмную степь. Дед выходил с ружьём и стрелял в небо. Или такая картина: дед пьяный приехал откуда-то, сидит на своём топчане с западной стороны печки. Я сижу рядом. Бабушка подаёт деду в керамической пиале горячий чай-сливанчик. Старики пили только такой чай. Деда трясёт с похмелья, пиала выскальзывает из рук, падает на земляной пол и, конечно, не разбивается. С руганью (как это, чашка не слушается его!) дед хватает пиалу и разбивает её об кирпич, подложенный под железную печь: вот тебе наказание. На бабушку жалко смотреть, она готова бежать из юрты, а вдруг чашка или что-то ещё полетит в неё! Старших моих брата и сестру старики растили, как своих детей, в школе они учились под фамилией деда. Изнежила, избаловала их приёмная мать-бабушка. А дед строгий был с ними. Меня никогда не ругал, и я его ни капли не боялась.

    Когда меня увезли в больницу, дед уже лежал – болел. Меня отправил лечиться, а сам не захотел. Возле кровати у деда стоял красный сундучок, в сундучке хранилось его добро. Там же лежали пачки махорки, газета, специальным образом сложенная. Я приходила в юрту к старикам, садилась на топчан у кровати деда и крутила ему самокрутки. Не козьи ножки, а аккуратные тонкие самокрутки. Выложенную на прямоугольничек газеты махорку мельчишь пальцами, один краешек листочка языком смачиваешь, затем скручиваешь папироску и заклеиваешь. Фабричный табак дед не признавал, курил только махорку.  

    Помню, как брат с сестрой, когда к ним приехали друзья, подговорили меня, пяти-шестилетнюю, украсть у деда пачку махорки. Принесла я им, и стали ребятишки крутить самокрутки. Вышла бабушка из юрты: несёт табаком откуда-то. Обошла две стоящие рядом юрты. Стоит мухулик, кладовка на колёсах из гусеничных траков. Из-под неё торчат в разные стороны шесть или семь пар детских ног, поднимается табачный дым клубами. С оханьем, с причитаньями стала бабушка вытягивать нас за ноги из-под тележки. С тех пор мне начисто отбило желание пробовать курить. А старшие всё равно закурили. 

    Два раза мне пришлось в школьные годы лежать в санатории из-за позвоночника, который повредила в детстве. На всю жизнь осталась в памяти тоска по родным степям. Санаторий находился в сосновом бору, на краю станции Кука, на горе. Кругом сосны стройные под небо, в просветах между ними – высокие сопки. А мне простора степного от горизонта до горизонта хочется.

    И в Ленинграде, ныне Санкт-Петербурге, в девятом классе мне не хватало нашего солнца. Целыми днями, неделями клубятся тучи низкие, не мелькнёт из-под них солнечный лучик. Не видно голубого неба в высоком окне палаты, хотя моя кровать стоит у этого окна. Выручали меня от тоски только письма из родного села, которые мне писали девочки, жившие со мной в интернате, до болезни. Когда умерла моя мама, на 1 Мая, всем детям наказали, чтобы мне не сообщали об этом, так как я была в это время после тяжёлой операции. Ни один ребёнок не проговорился. И я узнала о том, что мамы нет, через полгода, когда выписали меня, и за мной приехала моя сестра. 

     Я не видела маму в гробу, не была на похоронах. Поэтому мне до сих пор кажется, что мама живёт в нашей юрте где-то там, в аршантуйских степях, среди сопок. И  хотя я объехала всю нашу степь, всё равно где-то там ждёт меня мама, топит печь и варит чай к моему приезду…