18 дней чумы

    

    На лбу у меня выступает холодный пот. Я подбегаю к телефону и вызываю в штаб Звонарёва. Тот немедленно является, читает, потом переводит на меня глаза:

    – Что это?

    – Отступление...

    – Но?..

    – Но я не отхожу. С боевой линии я ещё не отступал. Так не брошу и чумного фронта.

    – Я вполне согласен с вами.

    Мы оба садимся в его «американку» и катим на телеграф. Там я вызываю начдива и военкомдива.

    – У аппарата начдив. В чём дело?

    – У аппарата комбриг три. Товарищ начдив, от исполнения приказа № 987 я отказываюсь.

    Телеграфист с удивлением смотрит на меня. Зато Николай Иванович одобрительно кивает головой. Но неожиданно рукоятка телеграфного аппарата замирает. Телеграфист сообщает:

    – Перебивают...

    – Дай.

    Телеграфист читает:

    – На каком основании вы отказываетесь от исполнения оперативного приказа? Это боевое распоряжение. Потрудитесь исполнить.

    – Исполнить не могу. Отказываюсь категорически. Мотивы: с моим уходом, с уходом всех частей и санитарной части в Кайластуе ни один чумный пост не останется на месте. Если же мы их оставим, то без наблюдения они самовольно или дезертируют, или просто заберутся в избы и не будут ничего делать. Зато чумные, получив свободу, пройдут в другие посёлки, а там я не ручаюсь, если через несколько недель чума дойдёт до вас и до Читы. Если вы это берёте на свою ответственность, то прошу сложить с меня обязанности комбрига.

    Перебивают.

    – Почему вы так ставите вопрос?

    – Положение слишком серьёзное, и для спасения Забайкалья я должен остаться на своём посту. Впрочем, дело ваше...

    – Согласен. В чём вы нуждаетесь?

    Я обращаюсь к доктору:

    – Это по вашей части. А от меня сообщите, пусть вышлют культработников.

    Я отхожу от аппарата и сажусь на подоконник. Жилки на моём виске передёргиваются. Мускулы ослабевают. Мне не хочется ни о чём думать, и сейчас, вот в эту минуту, я согласен с приказом и с удовольствием бы ушёл на эту станцию Чиндачи, чтобы больше ничего не слышать о чуме. Даже сию минуту я не улавливаю и той мысли, которую передаёт Звонарёв. Я хочу одного: скорей бы всё это кончить. Вдруг у меня проскальзывает мысль: «А что если бежать за границу?» Но сразу же с негодованием её отбрасываю и выхожу на улицу. На дворе мороз градусов 25. Он освежает.

    Минуты через две выходит и мой бригврач. Мы садимся в его «повозку смерти», так её прозвали красноармейцы и местные жители, и едем к нему. Дорогой он мне говорит о ханшине, о спирте, о сулеме, о начдиве. А я его не понимаю. Повозка от морозу скрипит. Одно колесо примёрзло, и когда мы заезжаем на землю, туда, где ветром снесён снег, ободья как-то особенно завывают. Мне это неприятно, только об этом думаю и всё время заглядываю вперёд, нахожу плеши дороги и стараюсь их объехать.

    Николай Иванович испытующе смотрит на меня и говорит:

    – Вы больны?..

    Я вздрагиваю.

    – Нет... Устал...

    – Но у вас подозрительный вид.

    Тут же он поправляется и добавляет:

    – Ничего, ничего, чумы не бойтесь. Она нас с вами не заберёт. У  вас просто нервы.

    После обеда я прихожу домой, и там мне докладывают, что привели Гиталова. Его поймали где-то около Нерчинского Завода. Ого, куда он укатил, говорит, по делам. Комендант спрашивает:

    – Куда его посадить?

    Минуты две я думаю. Потом говорю:

    – Оставьте его в его же квартире. Но караул к нему исключительно из лучших красноармейцев.

    – Хорошо.

    Я повторяю ещё раз:

    – Выберите лучших.

    – Слушаюсь, – тут я вспоминаю, что хотел ему сделать выговор за самовольное оцепление телеграфа. Но машу рукой и приглашаю китайца обедать. Теперь он – мой единственный сосед по комнате, с которым я могу говорить, и он не боится меня.

    Вечер.

    Китаец из моей комнаты никуда не уходит. Здесь он себя чувствует в полной безопасности. Он мне всегда улыбается, даже начал рассказывать свои похождения в Маньчжурии и на копях Чжай-ла-нор. Он страшно путает слова, он мне говорит, что я обязательно должен узнать то, что случилось с ним в Китае. Я соглашаюсь.

    Вот его рассказ, который я передаю русской разговорной речью!

    – Моя русский страна давно ходил, – начал он, – сначала я жил в Иркутске. Торговал чем придётся: табаком, сигаретами, тесёмками, материей разной и семечками. Хорошо можно было жить тогда. Но тут ваши русские – не пойму я их – драться начали. Стрелять начали. Бить друг друга начали. Иркутск – город большой. Дома большие. Всё больше там дома каменные с подвалами. Вот как начали стрелять ваши русские, мы и залезли в подвалы. Все тут китайские люди попрятались. Три целых дня сидели. Вверху пушки стреляют, хлопают ружья: бум, бам, бах, трах, тах... Ой, страшно было сидеть.

    Наши друг другу говорят: русские все друг друга перебьют, нам торговать не с кем будет. Ой, как нехорошо нам стало бы. Но слышим, пушки устали. И ружья стрелять перестали. Ну, мы тихонько и вылезли. Слышим, народ шумит, ну, значит, торговля наша не погибла. Обрадовались. Но тут глядим, солдаты по улице едут. Все на конях, и все засыпаны снегом, а у них на шапках, на одежде красные тряпки, как вывески у китайских торговых заведений; едут они, смеются и руками всем машут. Хорошо это, думаем. И мы скорей за свои лотки. Потому солдаты у нас – всегда первые покупатели.

    Набрал я папирос в коробочках вашей фабрики «Выдумка» и сижу на углу. Подходит ко мне какой-то солдат с красной ленточкой и говорит: «Сколько хочешь?» Я ему: «Двадцать рублей». Он вынимает какие-то деньги с серпами и молотками и суёт мне. Я ему: «Такие мы не берём». А он смеётся и вытаскивает из кармана полную пачку тех самых денег, которые генерал делал, бросает на землю и топчет, а сам смеётся и говорит:

    – Нет, ходя, им цены теперь – правительство другое, наше – рабочих и крестьян и всех бедняков.

    Ой, капитана, что со мной тут сделалось! Ведь цельный год мы все, бедные люди, на эти деньги торговали. Я один целый миллион накопил, думал: приеду домой, большую торговлю открою. А тут... Бросил я свою «Выдумку», там её было пять коробок, и бегу к своим. Те тоже узнали. Тоже заволновались. Товару в городе нет. Достать неоткуда, и мы совсем не знаем, что нам делать.

    Пошли работу искать. Да разве найдёшь. В Иркутске китайцев было несколько сотен – кто им чего даст. Ну, кто-то догадался: пойдём служить в солдаты к русским. Пошли. Там полк кавалерийский стоял, в военном суде помещался, и наши узнали, что он скоро уходит на фронт, а фронт ихний был недалеко от Китая. Нам это на руку. Мы сразу и сообразили, что чуть что, мы и перебежим. Ну, вот и записались. Командир у нас хороший был. Русский. Всех по-своему записал. И имена свои дал: Ты, говорит, Ванька-китаец. Ты – Петька-китаец. Ты – Колька-китаец. Так всем вот...

    – Ну, а тебя как? – улыбнулся я.

    – Моя... Моя он лучше всех назвал. Говорит: «Ты будешь Мишенька-китаец». Ну, у нас служба лёгкая была. Коней мы чистили да караулы у ворот и на конюшне несли. А кормили нас три раза в день. А одевали в такие шубы, что на базаре за них большие деньги мы получали.

    Так вот я служил три месяца. Как только пошёл наш полк на фронт, и дошли мы до самой Читы, я бросил винтовку, одежду солдатскую из Красной Армии, и туда бежать. Лошадь тоже бросил. В одежде бежать нельзя было. У нас вот командир, как к нему попадает белый, он ему сразу: «На голову его сделать короче». Ну, говорит, и вам так будут белые делать.

    Но хорошо я перебежал этот фронт, никто меня за красного не принял, и там нашёл я земляков. В Чите они торговали. И торговля у них хорошая была. Я сразу к ним в компанию вступил, и заработали. Один офицер нам чуть не даром три вагона спичек продал. Потом мы у него купили два вагона чаю. Потом сахару. Он на станции комендантом был. Хороший человек, как ты. Как пришло время, он нам и говорит: «Вы, ходи, пока не поздно, бегите в Китай. Мы скоро Читу бросаем и туда же уходим».

    

    Продолжение следует...