Навстречу трудностям

    – Алексей Станиславович, расскажите, как сложился Ваш путь к профессии?

    – Я родился в Чите. Отец со Ставрополья, вернулся с фронта сюда, в Забайкалье, откуда родом моя мама. Брат старше меня на год. Когда мы были маленькими, родители переехали в Хилокский район, на ст. Бада. Они оба были медицинскими работниками, зубными техниками. Отец стал работать в бадинском госпитале, мама – в местной больнице. В 1966 году я закончил 39-ую школу в Баде. 

    Мечты, конечно, были у нас с братом разными, я даже лётчиком хотел стать, потому что жили мы в военном гарнизоне, но родители переориентировали. Мы оба поступили в Читинский медицинский институт. Брат стал стоматологом, а я проходил интернатуру по хирургии. В институте была военная кафедра, и сразу после окончания учёбы я ушёл в армию. Два года служил начальником медицинского пункта военного батальона в Монголии. А когда вернулся в Читу, в облздраве мне предложили работу в Онкологическом диспансере. Я ещё в институте подрабатывал здесь медбратом, знал структуру, людей некоторых, поэтому не отказался, и, наверное, не жалею…

    

    – Говорят, Вы старейший врач здесь?

    – Ну, сейчас у меня общий трудовой стаж 44 года, а  чисто онкологического стажа – 42 года. Сначала я работал в хирургическом отделении, оно одно было тогда, мы занимались и гинекологией, и маммологией. Не было торакальной хирургии, а абдоминальная хирургия уже была, но уровень, конечно, совсем другой, по сравнению с нынешними временами. У меня были учителя, которые позволяли быстро расти. Это завотделением Анна Никитична Фомина; на кафедре курс онкологии вела Анна Алексеевна Булдакова, которая стремилась дать возможность расти, развиваться молодым врачам. Потом Анна Никитична ушла «начмедом», а завотделением стал Леонид Робертович Лейно. Талантливые люди. 

    Отделение было на 60 коек. Со временем всё изменилось – сначала от хирургии отошла гинекология и маммология, я остался в абдоминальном отделении.

    

    – Почему остались? 

    – Дело в том, что в гинекологии и маммологии объём операций несколько ограничен возможностями, а в абдоминальной, в торакальной хирургии объёмы гораздо выше. Желудки, печень, поджелудочная железа, кишечник – это совсем другой уровень, конечно. Но больше всего меня сориентировала остаться Анна Никитична, она уже была «начмедом» в то время.

    

Учиться и учить

    – Как карьера строилась? Ведь и Вы были начмедом диспансера?

    – В 1990 году, когда по состоянию здоровья ушёл Леонид Робертович Лейно, мне предложили возглавить отделение. Тогда оно называлось первым хирургическим (сейчас таких шесть), а спустя три года, в 1993-ем, я был назначен на должность заместителя главного врача по лечебным вопросам. Должность «начмеда» мне предложил Геннадий Петрович Данилов, наш главный врач на протяжении почти двадцати лет. Я согласился и проработал в этой должности четыре года. 

    Всё-таки, это – не моя работа, тянуло в хирургию. 

    Хотя я оперировал и работая «начмедом», но потом планировалось строительство нового диспансера и встал вопрос о том, чтобы концентрировать всех онкологических больных в наших учреждениях. А чтобы забрать на себя всю онкологическую патологию, нам необходимо было освоить операции головы, шеи, гортани… Ну, щитовидку мы и раньше оперировали, а вот лёгкие, пищевод, операции на поджелудочной железе, на печени, урологические операции (предстательная железа, мочевой пузырь и почка) – всё это пришлось взять на одно отделение. Я вернулся на должность заведующего. Освоили мы все оперативные пособия для того, чтобы открыть другие отделения. 

    А потом пошло некоторое переосмысление: если раньше мы оперировали просто электроножами, сейчас есть специальные установки; если мы начинали лапароскопию, как осмотр брюшной полости с помощью лампочки, то сейчас с помощью лапароскопии мы можем даже делать операции.

    Я считаю, что сегодняшний день диспансера – это удачное попадание в программу «Онкология». «Пробил» это Сергей Васильевич Лесков, бывший главный врач. Сейчас у нас есть всё. Разве что робота нет, чтоб оперировать! Но робототехника есть пока только в центральных учреждениях – в Санкт-Петербурге, в Москве, в Новосибирске…

    

    – Пациенты Онкологического диспансера отличаются от больных любой другой клиники... 

    – Да уж, приятного мало. Ну что приятного, если приводят больного, которому ты помочь не можешь ничем? Это же не секрет, что у нас запущенность на высоком уровне, хотя она и в пределах общероссийских показателей. Но, давайте так: по раку желудка запущенность составляет 30–40%. Ну, проценты – это ни о чём, а если в абсолютных цифрах, представьте: 100 человек к тебе приходят, а ты 30–40 из них не можешь помочь. Про тех, кого мы оперируем, тоже не ясно ничего, ведь отдалённые результаты не всегда бывают… Вот существует мнение, что если прооперировал, значит, вылечил. Нет, это только время покажет. Это же онкология, а не хирургия. Это в хирургии результат годами сохраняется.

    

    – Но запущенность – это районы, деревни какие-то малограмотные? 

    – Может быть, и районы, но и сами больные… Если анализировать причины запущенности, то не медицинские работники ошибаются, хотя всё бывает, но в основном-то сами люди не приходят, не обращаются, не обследуются! Им говорят, что надо пройти флюорографию, что нужно сделать маммографию, что если появились какие-то симптомы – обратитесь к врачу! А они порой в таком состоянии приходят, что даже ногами еле передвигают. Не знаю, почему люди сами не обращают на себя внимание? С высшим образованием женщины приходят с запущенным раком молочной железы – таким, который пролечить невозможно. Говорят, я месяц–два болею. А когда начинаешь подробности выяснять, оказывается, два, три, четыре года. 

    

Принимать решения

    – А сколько примерно тысяч операций провели за 42 года? 

    – Ну, это очень трудно сосчитать. Не знаю. Первые операции я делал ещё в мединституте. В первой хирургии ежедневно было 4–5 больших операции – желудки, кишечники, ну и так называемые «мелочи» – кожные заболевания, мягкие ткани и прочее, тоже порядка 4–5. Пропускная способность операционной с трудом позволяла это делать. От хирурга многое зависит, иногда молниеносно надо принимать решения. Но операция – это дело коллективное, и ассистент помогает, и операционная сестра – многое зависит от неё. У меня были такие, которым можно было не говорить ничего, только посмотреть на неё, она тебе подаст тот инструмент, который необходим. И в таком групповом согласии легче работать…

    Конечно, были времена, когда мы практически жили в диспансере. Тяжёлыми были девяностые. Старые врачи ушли, молодые не задерживались – три, четыре, шесть месяцев – уезжали. Зарплаты задерживали. Работать было некому. Дежурных врачей не было. 

    Я тогда жил на Острове, по ул. Краснознамённой. Когда нужно было собрать бригаду на дежурство, за мной приезжала машина «Скорой». Это могло случиться в любое время, и она приезжала так часто, что соседи были уверены, что я работаю на «Скорой».  

    А ситуации были разные. Вот, например, ты отказываешь больному в операции, но быть 100%-но уверенным, что это правильная тактика, очень трудно. У нас столько было случаев, когда оперировали больных, вроде бы, даже оставались ткани опухолевые, а эти люди до сих пор живут. Трудно на один глаз определить ситуацию, если это воспалительный процесс, то он заживёт, а вот если опухоль? Определить, дифференцировать во время операции это сложно.

    

    – А в чём всё-таки причина рака?

    – Есть и вирусная теория, есть канцерогенный фактор… Но канцерогенов около 700, вот дай человеку канцероген и скажи, что будет у него рак лёгкого из-за этого? Нет, не будет. 

    По-моему, где-то в 1979 году я был на специализации в Казани, и там говорили, что через 20 лет количество онкологических заболеваний увеличится, а среди медицинских работников – в 20 раз. Но мы этого не видим. Здесь нет фактора заражающего, вирусного – как, например, аденовирусная инфекция или как грипп. 

    Хотя учёные работают, ищут причины. Говорят, кто выявит причину – тому поставят золотой памятник. Но я сомневаюсь. 

    

Про семью и счастье

    – Расскажите о своей личной жизни?

    – Жена у меня работала здесь же, только в радиологическом отделении, сейчас в госпитале, тоже врач высшей категории. У нас двое сыновей: младшему 30, старшему 37. Внуков пока нет. Брат мой стоматологом работал, потом в армии служил, сейчас живёт в Калининграде.

    

    – Что для души? Какое-то хобби есть?

    – Раньше занимался лыжным спортом, неплохо играю в теннис, волейбол – даже играл в «Локомотиве». Охотились, рыбачили. Сейчас здоровье не позволяет.

    

    – А как проводите свободное время?

    – Сейчас айфоны везде, игры не люблю, читаю. В основном статьи по хирургии.

    

    – Себя ощущаете на свой возраст? 

    – Наверное. Да. Человек всё равно устаёт, и эта усталость появляется – не знаю, как у женщин – я её ощутил, наверное, в 60 лет. Хотя перед этим задумывался уже. Когда исполнилось 55, я перестал дежурить.

    

    – Дети продолжили династию? 

    – Нет… Они нас не поняли. В период перестройки не только же родители воспитывали, но и окружение, общая ситуация в стране. Утерян у нас престиж профессии.

    

    – Вы сейчас оперируете?

    – Редко. Если только есть реальная нехватка рук – или молодые специалисты только пришли, или наши врачи уехали. Вот в торакальном двое врачей уезжали – один в Питер, но вернулся, второй так и остался в Москве.

    

    – А Вам никогда не хотелось уехать из Читы?

    – Меня приглашали заведовать отделением в Иркутск. А сейчас «перебираться в тёплые края» зовёт из Калининграда брат. Но Забайкалье мне больше нравится.

    

    – Счастливый Вы человек?

    – Счастье – это объёмное понятие. Есть счастье в любви, счастье в работе, счастье в семейной жизни… Во всём быть счастливым нельзя, но хотелось бы… Я считаю, что я попал в диспансер – это моя жизненная удача. Считаю, что мне повезло, не всем же везёт попасть в жизни в струю. Кто над нами и кто нами управляет? Хотя тогда, в 1972 году, я не думал, что кто-то управляет мною, думал, что сам всем управлял…

    

    – А сейчас? 

    – Сейчас понимаю, что кто-то же помогал, пусть даже окружение, не обязательно же силы небесные…

    

    – Но в Бога не верите? 

    – Нет, в Бога я не верю, уходить в то, что всё божественно – нельзя.

     

    – Но говорите, что порой безнадёжные случаи, а люди встают, живут… 

    – Если поможет, то поможет или врач, или окружение, или та ситуация, в которой можно помочь… В жизни чудес не бывает. Всё зависит только от нас, от людей.

    Беседовала Мария Вырупаева