25 марта 1931 года по сфабрикованному делу были осуждены казаки п. Чунгурук, которые входили в так называемую Улётовскую контрреволюционную организацию. Памяти казаков п. Чунгурук, п. Шехолан, п. Горека и п. ст. Ключи, репрессированных в 20–30-х годах, а также их семей, на долю которых выпали тяжёлые испытания, – эти стихи. Авторы их тоже являлись узниками сталинских лагерей.
Рувим Давидович Моран, «Десятый подпункт», 1953 г.
Я за собой не чувствую вины,
Но пятый год я в лагере страдаю,
И вы по-человечески должны
Понять меня: я жертва волчьей стаи.
Я не убийца, не бандит, не вор,
Не диверсант, наёмник Уолл-стрита, –
Я просто всем ханжам наперекор
О том, что думал, говорил открыто.
Да, славословил я. Но не притворно.
Да, правды часть я иногда скрывал.
Но то, что было чёрным, то я чёрным,
Что было белым, белым называл.
Я верил в светлый путь моей страны,
Сражался честно за её свободу,
Я брошен в лагерь за любовь к народу
И за собой не чувствую вины!
А если я виновен, то не в том,
Что слишком вольно я болтал на воле,
А в том, что горести народной доли
Я слишком часто обходил молчком!
Добро и зло насильно примеряя,
Дабы взойти скорей на перевал,
Я распоясавшейся волчьей стае
Без умысла иной раз подвывал.
Я думал, это псы сторожевые,
Что службу добросовестно несут,
А это волки впились в плоть России
И кровь её безжалостно сосут.
Да, я виновен! Но перед народом.
Да будет он один моим судьёй,
Моей надеждой и моей судьбой,
Ему вручаю я свою свободу.
* * *
Владимир Николаевич Трубицын, «Как сажали в 1937-1938»
Беда врывалась в каждый дом.
Задавленная силой зла
Россия, съёжившись, жила,
Когда печатали шаги
В ночных подъездах сапоги.
И тени сумрачных людей
Шли мимо запертых дверей.
И пропадал покой и мир
В тиши разбуженных квартир,
В глазах дрожавших матерей,
Державших на руках детей,
Шептавших: «Господи, спаси,
Не к нам бы только… пронеси…»
И проносило иногда,
Но лишь тогда, когда беда
Топталась около дверей
Твоих соседей и друзей,
И в спешке, выломав замок,
Тащили в «чёрный воронок»
Три молчаливых молодца
Семейства бедного отца.
А утром тот, кто уцелел,
Кто ночью трясся и бледнел,
Кто перед образом творил
Молитву,
Встречным говорил,
Отвесив гаденький поклон:
– Иван Петрович-то – шпион!
Но через месяц был и он
Вот так же ночью уведён –
Два плотных дюжих мужика
Его вели до «воронка».
А кто-то думал, что и он,
Как и Петрович, был шпион.
Но мимо нас не пронесло
То горе страшное и зло,
И ночь, когда пришёл конвой,
Оставив нашу мать вдовой,
А нам – сиротское житьё:
Отец ушёл в небытие…
И, как подкошенная, мать
Упала, плача, на кровать,
Сестрёнка, я и младший брат.
Как трое маленьких кутят,
Поскуливали, вторя ей,
Несчастной матери своей.
Но наш сиротский детский плач
Страна, одетая в кумач,
Конечно, слышать не могла,
Творя великие дела.
Тогда, в мои двенадцать лет,
Мне стало ясно: правды нет.
И жизнь я понял без прикрас,
И плакал я в последний раз.
* * *
Пётр Лукьянович Кузячкин
Нас всех распинали на красной звезде,
Везли на далёкие стройки,
ОСО, трибуналы, суды, МГБ,
Позорные «двойки» и «тройки».
Лишали свободы и честных имён,
Клеймили «врагами народа».
Под крики «ура», и под шелест знамён,
И под улюлюканье сброда.
Сибирь, Воркута, Соловки, Колыма,
Норильск или БАМ Озерлага,
Омытые кровью зэка острова
Архипелага ГУЛАГА.
На наших костях вырастали,
И транспарантов над нами холсты:
«Да здравствует Сталин!» – кричали.
И силы, и жизни в тех стройках, и кровь,
И слёзы турбины вращали.
Конец безвременью – воскресли мы вновь,
С надеждой домой возвращались,
Но долгие годы ещё впереди
Мы жили в большом подозреньи,
Не в счёт партбилет, ордена на груди
И справки об освобожденьи.
Теперь призывают простить палачей:
Судей, прокуроров,
Пытателей, оперов и палачей,
За давностью лет не подсудных.
Осушены чаши страданий до дна,
Иссякло в душе чувств кипенье,
Но ночью и днём мысль терзает одна:
За что нам такие мученья?
* * *
Анатолий Александрович Александров, «Приди, спаси»… 1949 г.
О, как мучительно больна
Моя заблудшая страна!
Вновь из Кремля очаг заразы
Пускает злые метастазы.
Звучат, как выстрелы в ночи,
Шальные приговоры судей –
Уходят, исчезают люди
Без исповеди, без свечи.
И каждый раз, теряя друга,
Я ожидаю свой черёд,
А сердце в грудь стучит упруго:
Он не придёт, он обойдёт!
Тогда, свергая прах сомнений,
Я опускаюсь на колени.
О, Господи, услышь мой плач!
Я верю: Ты всесильный Врач,
Приди, спаси святой любовью
Русь, истекающую кровью,
А вместе с ней спасусь и я,
Тебе во славу гимн творя.
* * *
Из поэмы «Колыма» Бориса Фёдоровича Дъякова
Далёкий край смертей и горя,
Где стонет Тихий океан.
У пенных волн седого моря
Расположился Магадан.
Но здесь пока лишь только зоны,
Бараки, вышки и конвой.
Где кровь советских заключённых
Смешалась с мёрзлою землёй.
Но вскоре здесь, на диво людям,
На обезжизненных пластах,
И саду цвесть, и город будет
На человеческих костях.
На пьедесталах, рот оскалив,
Застынут в бронзе у домов
Кровавый Сталин и Гаранин
И лучший сталинец Ежов…
Дороги, мрачные дороги.
На них к спасенью нет пути,
По ним спешат враги народа
Людей из жизни увести.
И вот по ним с обычным визгом
Людей везут грузовики,
Рабов эпохи сталинизма,
В тайгу, на шахты, в рудники.
Бегут во мрак, бегут к несчастью,
Дороги смерти наших дней.
Кто скажет, сколько чёрной властью
На них погублено людей.
И сколько лет ещё страшенных,
Кто это может отгадать,
В неволе сталинского плена
Ты прохрипишь Россия-мать?
* * *
1950 г. Юрий Стрижевский, «Колыбельная»
Спи, малютка, не надо плакать,
Моя девочка, крошка моя!
Ничего не случилось с папой.
Видишь, больше не плачу я.
Месяц ходит по синему небу,
Ветер плачет в холодной трубе.
Спи спокойно, никто здесь не был.
Спи, всё это приснилось тебе…
Котик вон умывается лапкой;
Скоро будет, наверно, светать.
Ничего не случилось с папкой,
Папка просто пошёл погулять.
Спи спокойно, любимая крошка,
Моя девочка, моя дочь!
Подрастёшь, поумнеешь немножко
И поймёшь эту страшную ночь.
* * *
Нина Моисеевна Сагалович
Не знаю, в чём моя вина,
Но я раскаянья полна!
Хоть у меня и нету «дела»,
Но я просить бы вас хотела
Смягчить карающий закон;
Не знаю, впрочем, есть ли он.
Не знаю, впрочем, ничего:
Что, почему и отчего?
Что это, буря или шквал,
Землетрясенье иль обвал,
Или свирепый ураган,
Или разбойничий наган,
Сразивших мирных на пути?
Как объяснения найти
И как понять на миг хотя б
Иль это Гитлер, строя козни
Легко посеял семя розни
Путём не сложных провокаций,
И в мир больных галлюцинаций
Повергнут сбитый с панталыку
Наш обезумевший владыка?
Объятый страхом жалкий трус,
Вступил он с клеветой в союз
И, не смиряя ужас низкий,
В НКВД шлёт тайно списки;
И над страной туман кровавый
Навеял дикою расправой,
Сгубившей лучших миллионы!
Иль сам из пятой ты колонны,
Наш вождь, учитель и отец,
Замаскированный подлец,
Кремлёвский жулик, псевдогений,
Как составлял ты план сражений,
С бухты-барахты, для почину
Чтоб сдать фашистам Украину
И не принять соображенье
К Москве их жадное стремленье?
Не знаю, впрочем, ничего:
Что, почему и отчего?
Не знаю, в чём моя вина,
Но я раскаянья полна.
«Нас всех распинали на красной звезде…»