18 дней чумы Николай ЛОВЦОВ (1898–1962) Продолжение. Начало в №28 – Моя капитана, живи, брата копи. Мой хочет работай там. Там все помирай. Один чума пропади Маньчжурии, другой копи, третий пропади вашего Нарына... Моя помирай совсем не надо. Ваша русский сторона я буду жить. Я буду опять красный солдата. Китаец поднимает снова на меня голову, но его глаза на меня не смотрят, они опущены в пол и почему-то начинают слезиться. Я подхожу ближе и разглядываю его лицо. Как будто красноты нет. – Твоя жар есть? – Что жар? – Твоя голова болит? – Нет, моя голова совсем хорошо, – трясёт он волосами. – Давно ты ушёл с копей? – Моя... – он начинает считать по пальцам. Пальцы у него узкие, смуглые, но не жёлтые. Ногти на них большие и грязные. Он пригибает пальцы с мизинца. Прижимает один, поднимет вверх лицо, уставит на меня свой клинышек-бородёнку, подумает и затем пригибает другой. – Моя... ходи день, три, семь... – слово «семь» он говорит как-то безразлично, как будто он или врёт мне, или должен сказать «восемь». Потом он повторяет: – Три... семь... – и заглядывает ко мне в глаза. Зрачки у него узкие и острые, и кажется мне, что они походят на тонкие гвозди. Мне становится неприятно. Я отворачиваюсь и отхожу в сторону. Тут же вспоминаю, что надо наказать красноармейцев, но как их найти. Я не знаю их фамилий. Даже сейчас не помню их физиономий. Всё же сначала надо переговорить с Звонарёвым. – Дайте бригврача. – Есть, – дежурит телефонист Петров, он раньше служил во флоте и всегда отвечает по-морски. Я беру за рукоятку и звоню. Телефон у меня походный, ящиком. Ручка часто срывается и прищёлкивается к боку. Я не люблю эти новые индукторные телефоны. Фонические лучше. Однако слышу: – Вам кого? – Николай Иванович. Вы? – Я. Я объясняю ему всё и прошу увести от меня этого, возможно, чумного китайца. Он отвечает, что нет изоляторов, и совершенно не знает, куда бы его можно поместить. Потом Николай Иванович спрашивает меня, а давно ли китаец вышел с копей. Я отвечаю. Он говорит, что инфекционный период чумы – семь дней. Если китаец не врёт, то мне нечего бояться. Хочу поверить, но боюсь. Смотрю на китайца, он уже засыпает. В это время в телефоне слышится голос Этмара. Сначала не могу понять, как он мог попасть в нашу линию. Потом вспоминаю, что это у нас бывает. – Доктор, зайдите ко мне, исследуйте, – я его почти умоляю. – Хорошо, иду, – голос у Этмара спокойный. Становлюсь спокойней и я. Через полчаса появляется его высокая фигура. У него под мышкой микроскоп. До него я с китайцем не произнёс ни слова. Мы оба почти засыпаем. Я на постели, а он на стуле у дверей. Этмар требует от китайца, чтобы тот плюнул и дал ему капельку крови. Китаец долго не понимает. Этмар показывает, для чего ему это нужно. Он берёт микроскоп и суёт его китайцу в нос. Тот утвердительно кивает головой и даёт требуемое – плюётся на кусок бумаги, подставленный Этмаром, и потом докторским ланцетом чуть разрезает руку. Он улыбается и протягивает доктору плевок и каплю крови. Доктор вытаскивает какие-то стекляшки и переносит то и другое на них. Потом устанавливает микроскоп и смотрит в него. Я наблюдаю за его лицом, один глаз у доктора прищурен, над другим три громадных складки. Его лоб тоже весь в складках. Он смотрит так, как будто хочет сам влезть в микроскоп. Иногда на его голове кожа и волосы двигаются. Я стараюсь определить, что у него там, под стёклами: чума или нет. Спать уже я не хочу. В голове одна мысль – не заразился ли я. Но в это время Этмар поднимает лицо. – Карашо, ошень карашо. Я уже не раз слышал это «карашо». Начинаю волноваться и в упор смотрю на Этмара. Он улыбается и молчит. Я начинаю сильнее нервничать. Наконец он повторяет: – Карашо, ошень карашо. – Да толком вы мне говорите. Я готов его побить. И он это чувствует. – Он ничего не имей. Он не имей чума, – произносит он с сожалением, собирает свои инструменты и уходит. Я показываю китайцу рукой на противоположный от меня угол и говорю: – Ложись и спи. Китаец мотает головой. Видимо, у них не принято спать в одной комнате с начальством. – Спи, – повторяю я. Потом сразу же навёртывается мысль: а что, если его перевести куда-нибудь. Но куда? Всё равно его никто не примет, это я знаю прекрасно. Но китаец уже лёг, и я чувствую, что он заснул. Я подхожу к своей постели, снимаю сапоги и тоже ложусь. Слышу: на крыльце кто-то ходит. Поднимаю голову – в стекло заглядывают две физиономии. Я вскакиваю. Сразу же передо мной встаёт китаец. – Откуда он? – Моя здравствуй, капитана. Хорошо сыпи? – китаец наклоняет голову и сгибает передо мной спину в синей делембовой куртке. – Ба, да это вчерашний перебежчик, – я пытливо всматриваюсь в его лицо. Оно нормально: желтоватое и чуть грязновато. У левой ноздри китайца родинка. Вчера я её не видел. Но что это? Его родинка с чуть заметной синевой. Впрочем, видимых признаков чума вообще не имеет. И я напрасно так усиленно её рассматриваю. – Товарищ командир, мы от дохтура. Я еле разбираю голоса. Они кричат из окна. Я злюсь и машу им рукой, чтобы они вошли в комнату. Но красноармейцы отрицательно мотают головами. – Товарищ командир, дохтур зовёт. Они виновато улыбаются и кричат ещё что-то. Но что, я не слышу. Это злит меня ещё больше. Я срываюсь с места и выскакиваю за дверь. Увидев меня, красноармейцы бегут. Однако я узнаю: это санитары Звонарёва.
Продолжение следует... | 