Ёлка Митрича Николай Телешов (1867–1957) Был канун Рождества… Сторож переселенческого барака, отставной солдат, с серою, как мышиная шерсть, бородою, по имени Семён Дмитриевич или, попросту, Митрич, подошёл к жене и весело проговорил, попыхивая трубочкой: – Ну, баба, какую я штуку надумал! Аграфене было некогда; с засученными рукавами и расстёгнутым воротом она хлопотала в кухне, готовясь к празднику. – Слышь, баба, – повторил Митрич. – Говорю, какую я штуку надумал! – Чем штуки-то выдумывать, взял бы метёлку да вон паутину бы снял! – ответила жена, указывая на углы. – Вишь, пауков развели. Пошёл бы да смёл! Митрич, не переставая улыбаться, поглядел на потолок, куда указывала Аграфена, и весело сказал: – Паутина не уйдёт; смету… А ты слышь-ка, баба, что я надумал-то! – Ну? – Вот те и ну! Ты слушай. Митрич пустил из трубки клуб дыма и, погладив бороду, присел на лавку. – Я говорю, баба, вот что, – начал он бойко, но сейчас же запнулся. – Я говорю, праздник подходит… И для всех он праздник, все ему радуются… Правильно, баба? – Ну? – Ну вот я и говорю: все, мол, радуются, у всякого есть своё: у кого обновка к празднику, у кого пиры пойдут… У тебя, к примеру, комната будет чистая, у меня тоже своё удовольствие: винца куплю себе да колбаски!.. У всякого своё удовольствие будет, правильно? – Так что ж? – равнодушно сказала старуха. – А то, – вздохнул снова Митрич, – что всем будет праздник, как праздник, а вот, говорю, ребятишкам-то, выходит, и нет настоящего праздника… Поняла?.. Оно праздник-то есть, а удовольствия никакого… Гляжу я на них да и думаю: эх, думаю, неправильно!.. Известно, сироты… Ни матери, ни отца, ни родных… Думаю себе, баба: нескладно!.. Почему такое – всякому человеку радость, а сироте – ничего! – Тебя, видно, не переслушаешь, – махнула рукой Аграфена и принялась мыть скамейки. Но Митрич не умолкал. – Надумал я, баба, вот что, – говорил он, улыбаясь, – надо, баба, ребятишек потешить!.. Потому видал я много народу, и наших, и всяких людей видал… И видал, как они к празднику детей забавляют. Принесут, это, ёлку, уберут её свечками да гостинцами, а ребятки-то ихние просто даже скачут от радости!.. Думаю себе, баба: лес у нас близко… срублю себе ёлочку да такую потеху ребятишкам устрою, что весь век будут Митрича поминать! Вот, баба, какой умысел, а? Митрич весело подмигнул и чмокнул губами. – Каков я-то? Аграфена молчала. Ей хотелось поскорее прибрать и вычистить комнату. Она торопилась, и Митрич со своим разговором ей только мешал. – Нет, каков, баба, умысел, а? – А ну те с твоим умыслом! – крикнула она на мужа. – Пусти с лавки-то, чего засел! Пусти, некогда с тобой сказки рассказывать! Митрич встал, потому что Аграфена, окунув в ведро мочалку, перенесла её на скамью прямо к тому месту, где сидел муж, и начала тереть. На пол полились струи грязной воды, и Митрич смекнул, что пришёл невпопад. – Ладно, баба! – проговорил он загадочно. – Вот устрою потеху, так, небось, сама скажешь спасибо!.. Говорю, сделаю – и сделаю! Весь век поминать будут Митрича ребятишки!.. – Видно, делать-то тебе нечего. – Нет, баба! Есть что делать: а сказано, устрою – и устрою! Даром что сироты, а Митрича всю жизнь не забудут! И, сунув в карман потухшую трубку, Митрич вышел во двор. По двору там и сям были разбросаны деревянные домики, занесённые снегом, забитые досками; за домиками раскидывалось широкое снежное поле, а дальше виднелись верхушки городской заставы… С ранней весны и до глубокой осени через город проходили переселенцы. Их бывало так много, и так они были бедны, что добрые люди выстроили им эти домики, которые сторожил Митрич. Домики бывали все переполнены, а переселенцы между тем всё приходили и приходили. Деваться им было некуда, и вот они раскидывали в поле шалаши, куда и прятались с семьёй и детьми в холод и непогоду. Иные жили здесь неделю, две, а иные больше месяца, дожидаясь очереди на пароходе. В половине лета здесь набиралось народа такое множество, что всё поле было покрыто шалашами. Но к осени поле мало-помалу пустело, дома освобождались и тоже пустели, а к зиме не оставалось уже никого, кроме Митрича и Аграфены да ещё нескольких детей, неизвестно чьих. – Вот уж непорядок так непорядок! – рассуждал Митрич, пожимая плечами. – Куда теперь с этим народом деваться? Кто они такие? Откуда явились? Вздыхая, он подходил к ребёнку, одиноко стоявшему у ворот. – Ты чей такой? Ребёнок, худой и бледный, глядел на него робкими глазами и молчал. – Как тебя звать? – Фомка. – Откуда? Как деревню твою называют? Ребёнок не знал. – Ну, отца как зовут? – Тятька. – Знаю, что тятька… А имя-то у него есть? Ну, к примеру, Петров или Сидоров, или, там, Голубев, Касаткин? Как звать-то его? – Тятька. Привычный к таким ответам, Митрич вздыхал и, махнув рукою, более не допытывался. – Родителей-то, знать, потерял, дурачок? – говорил он, гладя ребёнка по голове. – А ты кто такой? – обращался он к другому ребёнку. – Где твой отец? – Помер. – Помер? Ну, вечная ему память! А мать куда девалась? – Померла. – Тоже померла? Митрич разводил руками и, собирая таких сирот, отводил их к переселенческому чиновнику. Тот тоже допрашивал и тоже пожимал плечами. У одних родители умерли, у других ушли неизвестно куда, и вот таких детей на эту зиму набралось у Митрича восемь человек, один другого меньше. Куда их девать? Кто они? Откуда пришли? Никто этого не знал. «Божьи дети!» – называл их Митрич. Им отвели один из домов, самый маленький. Там они жили, и там затеял Митрич устроить им ради праздника ёлку, какую он видывал у богатых людей. «Сказано, сделаю – и сделаю! – думал он, идя по двору. – Пускай сиротки порадуются! Такую потеху сочиню, что весь век Митрича не забудут!» Прежде всего он отправился к церковному старосте. – Так и так, Никита Назарыч, я к вам с усерднейшей просьбой. Не откажите доброму делу. – Что такое? – Прикажите выдать горсточку огарков… самых махоньких… Потому как сироты… Ни отца, ни матери… я, стало быть, сторож переселенский… Восемь сироток осталось… Так вот, Никита Назарыч, одолжите горсточку. – На что тебе огарки? – Удовольствие хочется сделать… Ёлку зажечь, вроде как у путных людей. Староста поглядел на Митрича и с укором покачал головой. – Ты что, старик, из ума, что ли, выжил? – проговорил он, продолжая качать головой. – Ах, старина, старина! Свечи-то небось перед иконами горели, а тебе их на глупости дать? – Ведь огарочки, Никита Назарыч… – Ступай, ступай! – махнул рукою староста. – И как тебе в голову такая дурь пришла, удивляюсь! Митрич как подошёл с улыбкой, так с улыбкой же и отошёл, но только ему было очень обидно. Было ещё и неловко перед церковным сторожем, свидетелем неудачи, таким же, как и он, старым солдатом, который теперь глядел на него с усмешкой и, казалось, думал: «Что? Наткнулся, старый хрен!..» Желая доказать, что он не «на чай» просил и не для себя хлопотал, Митрич подошёл к старику и сказал: – Какой же тут грех, коли я огарок возьму? Сиротам прошу, не себе… Пусть бы порадовались… Ни отца, стало быть, ни матери… Прямо сказать: Божьи дети! В коротких словах Митрич объяснил старику, зачем ему нужны огарки, и опять спросил: – Какой же тут грех? – А Никиту Назарыча слышал? – спросил в свою очередь солдат и весело подмигнул глазом. – То-то и дело! Митрич потупил голову и задумался. Но делать было нечего. Он приподнял шапку и, кивнув солдату, проговорил обидчиво: – Ну, так будьте здоровы. До свиданьица! – А каких тебе огарков-то? – Да всё одно… хошь самых махоньких. Одолжили бы горсточку. Доброе дело сделаете. Ни отца, ни матери… Прямо – ничьи ребятишки! Через десять минут Митрич шёл уже городом с полным карманом огарков, весело улыбаясь и торжествуя. Ему нужно было зайти ещё к Павлу Сергеевичу, переселенческому чиновнику, поздравить с праздником, где он рассчитывал отдохнуть, а если угостят, то и выпить стаканчик водки. Но чиновник был занят; не повидав Митрича, он велел сказать ему «спасибо» и выслал полтинник. «Ну, теперь ладно! – весело думал Митрич. – Теперь пускай говорит баба, что хочет, а уж потеху я сделаю ребятишкам! Теперь, баба, шабаш!» Вернувшись домой, он ни слова не сказал жене, а только посмеивался молча да придумывал, когда и как всё устроить. «Восемь детей, – рассуждал Митрич, загибая на руках корявые пальцы, – стало быть, восемь конфет…» Вынув полученную монету, Митрич поглядел на неё и что-то сообразил. Продолжение следует... |
