Девочка в белом
Борис МАКАРОВ – Родился, вырос, окончил школу я в большом приграничном селе. Село расположено на берегу Большой реки. Раньше, до революции, оно носило статус казацкой станицы. А это означает, что строилось, заселялось оно не на месте, выбранном нашими прадедами-дедами, а по указам-приказам сверху, там, где нужен был казацкий пост для охраны границы. Слева, справа, сзади села – степь. Бесконечная. От горизонта до горизонта. Спереди – река. За рекой – граница. Земля наша – камень, галька, щебень да песок. Деревья в селе не растут. Посадят люди саженец хотя бы тополя или черёмухи – год-два поцепляется за жизнь, подрожит редкими крошечными листочками и умрёт-засохнет. А вот картошка растёт хорошо. Урожаи хорошие. Вкусная. Крахмалистая. Цветёт – душа радуется. Но это, вы сами знаете, миг – неделя, другая. Круглый же год село серое. Вид тоскливый. И степь вокруг серая. Ковыль да солончаки. Вон поэты стихи пишут о родине. Как правило, тоскуют по родным местам, обещают, стремятся приехать. Не едут. Даже в какой-то песне поётся: «А я всё не еду. Дела да дела…» В этом духе пишут. Живут в городах, по мере возможности – в центральных, тоскуют, вздыхают – не едут. Не критикую – констатирую. Это и ко мне относится. Окончил школу. Поступил в техникум. После техникума – срочная служба на Урале. Отслужил. Вернулся, но не в родное село – в областной центр. Здесь и живу, работаю. Жена – природная горожанка. Двое детей, тоже природные горожане. – А мать, отец, родня? – негромко, стараясь не спугнуть исповедальное настроение рассказчика, спросил я. – Никого там нет. Отец умер. Мама в Красноярске у брата живёт. Он на три года младше меня. Инженер. Квартира трёхкомнатная. Дочка замужем. Отдельно, там же, в Красноярске, с мужем и двумя детьми-школьниками живёт. Жена у брата – женщина хорошая, добрая. Мама не жалуется. Другой родни в селе нет. Друзей тоже нет. Одноклассники все до одного разъехались. Кто учиться. Кто в армию. Некоторые после срочной службы в контрактники ушли. Оно и понятно: в селе молодым делать нечего. Колхоз ещё в 90-х развалился. Большой был, крепкий. Главное направление – овцеводство. Пятнадцать тысяч овец имел. Две молочных фермы было. Полеводством занимались. Правда, урожаи были не очень. Степь. Земли тощие. Ветра постоянные. Поля вспашут, а тут суховеи. Пыль солнце закрывает. Тем не менее, себя зерном, в основном фуражным, обеспечивали. Табунок лошадей голов в пятьдесят был – чабанский транспорт. В селе маслозаводик имелся. Хлебопекарня своя была. Всё в одночасье исчезло. Перестройка проглотила, косточек не оставила. Почему так произошло? Колхозы никто не распускал, не запрещал. Десятилетиями росли, крепли. Медленно росли, очень медленно, однако факт остаётся фактом – лучшей формы крестьянской сельской жизни ни раньше, ни теперь нет. Казалось бы, чего лучше – всё общее, а значит, ни зависти, ни вражды. И радости вместе, и беды не так страшны. С древних времён люди племенами, семьями, общинами жили. Так и охотиться сподручнее, и плотины ставить – поля орошать, и за скотом ухаживать – корма готовить, от диких зверей и воров сберегать. Вон по всей земле – и в Америке, и в Африке, и в Китае, и в России учёные-археологи поселения людские раскапывают, становища, города… Всегда люди друг к другу жались. Понимали: одному человеку не выжить. Как былиночку, его первый же ветерок сломит, как пушиночку, унесёт… Трудно строились, создавались колхозы. И кровь была. И слёзы были. Но прижились. Выстояли. Проверку на прочность в военные годы прошли. А к тем же 90-м в колхозах жизнь и вообще налаживаться стала. Колхозники зарплату деньгами стали получать. Техники разной в хозяйствах столько появилось, знай кнопки нажимай. Тут тебе и электродойки, и тракторы, и машины, и комбайны… У некоторых свои дома отдыха, пионерские лагеря, дома престарелых стали открываться. А уж льгот разных – не перечислишь. Сёла выправились. Дома культуры колхозные не хуже городских понастроили. Живи – работай – радуйся… И бах-тарарах! Мамай прошёл, говорят… Этот вопрос, наверное, каждый из нас задавал. Я прежде всего сельских жителей и выходцев из сёл имею в виду. – Видно, где-то внутри всей нашей колхозной системы с самого начала червоточинка была. Недаром вы о крови, о слезах, что пролиты в самом начале колхозного строительства были, упомянули. Всё, что на крови безвинной стоит, хотя бы на капле её, на умирание, на смерть обречено. Вот и государство наше, казалось бы, самое могучее, сильное, даже бессмертное, самые трудные испытания выдержавшее – войны, голодоморы, разгулы стихии, – умерло. А причина смерти всё та же – на крови сотен тысяч пострадавших от революционных переворотов, бурь людей, на слезах их строилось, стояло… – А наше, моё родное село – крошечка, частичка государства, и какой-то другой судьбы, наотличку от тысяч и тысяч других сёл, от судьбы всего государства оно иметь не могло. Поди-ка, и сегодня даже самые высокие верхи наши, самые учёные, мудрые люди – академики, профессора – не до конца понимают, как это так случилось – поразвалилось всё. И куда делись и стада наши колхозные, и трактора, и машины разные, и всё остальное. Никто колхозы не разгонял, никаких этих самых инструкций, приказов ниоткуда не поступало, а чуть не в один день всё как под землю провалилось… – Вы так зримо, всесторонне рассказываете, вернее, говорите о жизни, судьбе села, как будто только что вернулись оттуда. А говорили, что в родном селе давно не бывали и делать вам там нечего… – Это так. Но за те годы, которые прошли с тех пор, как я покинул родные места, я, конечно, не раз бывал там. Правда, наездами бывал. Учился – приезжал на каникулы. Тогда и мама, и отец, и брат там жили. Одноклассники, друзья тоже не в один день село покинули. Всё это, как бы назвать… уход наш – постепенно, почти незаметно протекал. Один уедет, другой… Годами длился. Приезжал я в село и после армии. Тогда там мама жила. Какое-то время одна жила. Ни на какие переезды не соглашалась. Не так просто от родной земли оторваться. Было бы просто – разом схлынули все, и осталось бы вместо нашего села голое место. А село, как сам человек, все стадии жизни проходит – юность, молодость, зрелость, старость… И живёт оно при всём при том зачастую сотни, а то и тысячи лет. Как жили казаки. Наверно, не так уж плохо. Льготы. Денежная приплата. У каждого казака к тому же своё хозяйство было – скот, земля. Люди дома строили. Детей рожали. Дети подрастали – свои дома поднимали, свои хозяйства заводили. Так и шло. Село жило, росло, старело, омолаживалось. Ну а когда прадедовские, дедовские уклады сломали, на новые методы – колхозные – перешли, село всё же устояло. Надломилось, но устояло. Это, как вот в природе бывает, сломает буря дерево – берёзу, сосну, тополь… – вроде бы всё, теперь ему только засыхать до конца остаётся. А дерево, половина его, поднатужится, покрепче за землю корнями ухватится и погонит во все стороны ветви одна другой крепче и пышнее. И уж если село с деревом сравнивать, то после первой молнии – революции, второй молнией, ударившей по селу, война стала. Из нашего села на фронт около четырёхсот самых молодых, здоровых, сильных, работящих мужиков ушли. Вернулись тридцать-сорок, да и то половина – инвалидами. Кто без руки, кто без ноги, у кого пуля под сердцем… …И снова поднялось село. Окреп колхоз. Потихоньку, хотя и не полегоньку наладилась жизнь. На помощь колхозу, всему селу электричество пришло. У нас на фермах электродойку внедрили. Новый Дом культуры, настоящий дворец построили. Уже после моего отъезда на учёбу новую школу строить начали. Колхозникам стали нормальную зарплату платить. Народ досыта наелся, приоделся. У многих мотоциклы, легковые машины появились. За мотоциклами, машинами очередь образовалась. Сейчас смешно кажется, но ударникам колхозного производства, как их тогда, самых работящих, умелых механизаторов, животноводов называли, давали почётное право внеочереди мотоциклы и машины покупать, подчёркиваю, именно так – покупать. В сёлах, в том числе и в нашем, молодёжь начала оставаться. В каждом районе СПТУ были созданы. Многие выпускники школ шли туда на трактористов, комбайнёров, электриков учиться, а потом в свои колхозы стали ребята возвращаться. Дома для них строили. Хозяйствами личными обзаводиться помогали. А тут опять, как молния в дерево, – перестройка. Так шарахнула – почище атомной бомбы по сёлам и городам ударила… …Поднимутся ли наши села?.. Хочется верить – поднимутся. Но поднимать трудно и долго придётся. …В последние годы я весной, летом, осенью, да и зимой, как удастся, в родное село, в родные места хоть на несколько дней езжу. Хотя в селе, как уже говорил, никого из родных, близких, друзей не осталось, а само село обветшало, обнищало, посерело, постарело… – Так почему же вы вновь и вновь возвращаетесь туда? – Не знаю, замечали ли вы, что в родные места, как это ни странно, тянут, зовут к себе не дома, не улицы родных сёл. Хотя в десятках, сотнях стихов, песен воспеваются родные – материнские, отцовские дома, в которых мы родились, выросли. А кусочки, островки природы – пригорки, рощицы, ручейки, речки, озёра, каких множество по всему миру. Те же берёзы растут во многих странах, землях, а ручьи, реки опоясывают весь земной шар. Но где бы ни оказался человек, он будет всегда тосковать о своих берёзах, бугорках, ручейках, озёрах, реках, которые только тем и отличаются от сотен, тысяч подобных, что они свои. И именно их – свои берёзы, ручьи, озёра, тропинки, крошечные родные уголки своей природы – видит в последний миг человек, умирая среди точно таких же и даже более роскошных мест природы. Загадка? Мне кажется, загадка, и разгадать её люди не могут и не смогут никогда. По крайней мере, я не могу и не пытаюсь. Ведь не можем и не пытаемся ответить на вопрос, почему из всех женщин мира самая нужная, самая красивая, самая дорогая для нас, для каждого из нас – наша мать, наша мама. И конечно же, неслучайно и природу нашу, и родину нашу мы называем «мать-природа», «мать-родина». И кто из нас при первой возможности не стремился побывать у матери, на берегах родных речек, озёр, на земляничных полянах своего детства, в степях, на местах своих родовых становищ, в лесах, где, кажется, никогда не зарастут охотничьи тропы, по которым ты ходил с отцом или дедом; на берегу крошечного омутка, где ты вместе с другими пацанами-сверстниками ставил плетёные из ивовых прутьев корчаги и ловил толстопузых гольянов и пескарей. И хотя в наших родных местах с годами, десятилетиями даже в природе всё меняется – стареет, умирает, рождается новое – мы всё равно будем всю жизнь стремиться, возвращаться в места нашего детства, нашей юности в ожидании встреч с ручьями, которые давным-давно высохли, с берёзами, от которых не осталось даже пней, с тропинками, которых не найдёшь в зарослях травы и кустарников… В своё село, а точнее сказать, в свои родные места я езжу не часто, но и не редко – два-три раза в год, иногда чаще, иногда реже – как удастся. Иногда приезжаю с женой, с сыновьями. Иногда с друзьями, такими же, как я, рыбаками-любителями. А иногда и один. У жены всегда работа, у детей – учёба, у друзей – свои дела, заботы. Не всегда совпадают наши отпуска, каникулы, да и желания. Когда я еду один, стараюсь ехать на попутках. Гнать свою старенькую машинёшку за сотни километров через добрый десяток горных перевалов, которые неслучайно в большинстве своём носят названия «Тёщин язык», нелегко и небезопасно. Сёл, деревень по пути мало. Леса да степи. Машины идут редко. Дорога – сядешь в какую-нибудь колдобину – не вылезешь. Да и вообще, чего там таить, машинёшку свою жалко. Я на неё пяток лет работал. Рубли пятаками собирал. …Приеду, остановлюсь у какого-нибудь деда или бабки, которые ещё моих родителей помнят, удочки в руки, рюкзак с краюхой хлеба и куском сала на спину и брожу по местам, где пацаном карасей да чебаков ловил. Погода хорошая – там и заночую на берегу. Отдохну день-два-три – и на полгода запас свежего воздуха в груди и сил в ногах, руках. Приеду автостопом, оно и понятно – добираюсь домой тем же способом. Раньше, при советской власти, до нашего села прямо отсюда, из города, автобус ходил. Сейчас нерентабельным стал, раз в неделю ходит, да и то нерегулярно. В село из города мне добираться легче. Друзьям, землякам, бывшим одноклассникам – ныне горожанам, позвоню, не едет ли кто туда на своей машине, на вокзале узнаю, не едет ли в нужное для меня время автобус. Повезёт – еду, не повезёт – я дома. И дома дела найдутся. А вот из села сюда, в город, возвращаться труднее. Иногда побегать по селу приходится, бывает, по полдня попутку ищешь. Когда тебя время не очень припирает, ещё ничего. А когда на работу к сроку вернуться надо, и попсиховать приходится. И всё же, несмотря на все хлопоты, трудности, каждую поездку в родные места, в село моё – жду! Каждая такая поездка памятная в памяти остаётся. Вот, к примеру, хотите, об одной такой поездке расскажу? Правда, она давно, несколько лет назад была. Давно была, а для меня намного памятнее, если не всех, то многих других. – Конечно, хочу. Только подождите, Леонид Васильевич, я сейчас дровец в костерок подкину да водички свежей принесу, котелок повешу. Чайку свежего попьём. Ночь-то только начинается. …Темнело быстро. Высокие, со всех сторон покрытые столетними соснами сопки, с запада прикрывающие озеро от остального мира, всегда были и остаются любимым местом ночлега солнца. Огромное, краснобокое, уставшее за долгий летний день, оно блаженно заваливается на мягкие лапы сосновых ветвей. Пики сосновых стволов для него так малы, что кажутся ему не жёстче усов кошки, которая укладывается на ночлег в ногах хозяев. Темнеет небо. Темнеет озеро. На небе и на озёрной глади дружно и густо высыпают звёзды. Замолкают птицы. Замолкают звуки – голоса людей, лай собак, мычание коров, доносящиеся из деревни, стоящей на противоположной стороне от места нашей рыбалки. Сюда, на это не очень большое, но красивое озеро, мы с моим другом, преподавателем строительного колледжа Леонидом Васильевичем Бовым приезжаем не очень часто, когда не можем, вернее, не имеем возможности вырваться в более уловистые, а значит, более далёкие от города места. В этом озере водятся караси и щуки-травянки. И те, и другие редки и небольшого размера. Вырасти и расплодиться не дают рыбаки-горожане, которые проводят здесь воскресные дни. Любителей вырваться на несколько часов из шумного, дымного, многолюдного города, наверное, больше, чем рыб. Но в обычные дни, а особенно ночи, озеро – хорошее место для отдыха. Я вешаю котелок с водой на таганок. Подбрасываю в костёр несколько палок и бревёшек-головёшек, подобранных нами у остывших кострищ разъехавшихся к ночи рыбаков, благо, город совсем рядом – за двумя невысокими, тоже поросшими соснами сопками, и подсаживаюсь к своему другу: – Вы обещали рассказать об одной памятной поездки в своё село… – А, да-да! – встрепенулся о чём-то задумавшийся Леонид Васильевич. – Было это, я уже сказал, давно. Но из многих поездок в родные места, эта поездка одна из самых памятных. Время было летнее, тёплое. Месяц не помню. Скорее всего, конец июня – начало июля. Поехал налегке. Сложил в рюкзачок самое необходимое, купил кое-что в подарок старикам, у которых квартируюсь, доехал до промежуточной станции на пригородном. От промежуточной станции автодорога прямо на юг. Шофёры с тех южных районов в город ездят нечасто, грузятся на промежуточной. И путь короче, да и, наверное, подальше от города гаишников поменьше. Пункты, на которых шофёры грузятся, я давно знаю. Сунусь туда, сюда и, как правило, шофёра знакомого из нашего села увижу. Берут с радостью. Дорога дальняя. С попутчиком ехать веселее. Да к тому же при случае я и помочь в чём-нибудь могу. В технике разбираюсь, гаечные ключи в руках держать умею. Да и какой-нибудь груз помочь поднять, закрепить – силой Бог не обидел. …У одной из контор три машины увидел. Подошёл к первой – к бензовозу, Василия Чернова увидел – шофёра, хозяина бензовоза, хотя, конечно, хозяином-то машины он является пока за рулём сидит. – Возьмёшь? Здорово! – Здорово! Возьму. Только имей в виду, у меня ещё один пассажир, вернее, пассажирка есть. Втроём поедем. Лидку Манькову знаешь? Она со мной едет. Из города возвращается. В больницу областную ездила. Что-то с лёгкими у неё. Курит дура, одну сигаретку от другой прикуривает и пьёт не хуже мужика иного. Так себе баба. Два или три раза замужем была – не ужилась. Детей нет. Поди-ка, полсотни абортов сделала. Нигде не работает – ни сил, ни здоровья нет. С матерью живёт. Матери за девяносто. На её пенсию и живут, кормятся. Голь. Нищета. Бесплатно сюда вёз. Бесплатно обратно повезу. Что поделаешь – своя, односельчанка. Не бросишь и последнюю кофтёнку не сдерёшь. Сейчас из столовки подойдёт и поедем. Похмелиться побежала. «Не могу, – говорит, – не похмелюсь – умру». Потребуй заплатить за проезд – слёзы. А похмелиться копейки найдутся. Сюда ехали – бухая была. И отсюда, наверняка, глыкнет. Ну, да ладно. Спит всю дорогу… А вон и она идёт… – Вася, пускай этот мужик в серёдку сядет. Я с краю хочу, у окна – курить буду, – не глядя на меня, обратилась женщина к водителю. Выплюнула изжёванный окурок. Высморкалась, не пользуясь носовым платком, и уже хотела вслед за мной подняться в кабину бензовоза, но вдруг спохватилась: – Вась, обожди, – отлить забыла. Пару кружек пива даванула. Могу в кабине сырость развести. Ха-ха! Подожди! Она была пьяна. И видимо, хмель всё сильнее набирал силу. Заметно пошатываясь, моя спутница зашла во двор конторы, над плотным забором которого возвышалась крыша туалета, и вернулась к машине минут через пятнадцать-двадцать: – Вась, ещё покурю, ладно? – Хватит! – в конце-концов рассердился терпеливый Чернов. – Корячишься тут. До ночи до дома не доедем. То курить, то отливать. Меньше пить надо! Женщина неловко, неуклюже, по-старушачьи кряхтя, наконец-то влезла в кабину. Василий, перегнувшись через меня и её, проверил, надёжно ли закрыта дверца, и мы поехали. Пока она лезла в кабину, я хорошо рассмотрел её лицо. Рыжеватые редкие брови. Красные воспалённые веки. Бледная, бескровная, морщинистая кожа. Бесформенная, дряблая шея… Но глаза… Какие красивые, глубокие, сине-зелёные, какие знакомые глаза!.. Лидка… Лидка… Лида… Да неужели это она – та самая Лида, Лида Чарушина… А Манькова – конечно же, мужняя фамилия. Тем более, как Василий сказал, она несколько раз успела замужем побывать… Лида… Лида… …Мы, старшеклассники, увидели Лиду Чарушину, когда она после летних каникул пришла в восьмой класс. Да-да, именно тогда, когда она пришла в восьмой класс. – Она что, приезжая, новенькая? – С первого класса в одной школе училась. На два года позже меня в школу пошла. Но кто из нас, пацанов, обращал внимание на девчонок до тех пор, пока не… приходила пора обращать. Леонид Васильевич усмехнулся: – Витиевато я завернул. Но, в общем-то, пожалуй, верно сказал. Всему своё время. Пришёл я 1 сентября в десятый свой, выпускной и уже на третий-четвёртый день парни-одноклассники мои заклубились, заскрипели не прорезавшимися басками: – Лидка-то, Лида Чарушина настоящей царевной, красавицей стала… На перемене пойдём смотреть. Не веришь… Пойдём. Лида Чарушина, дочка главного инженера нашего колхоза, пришла в восьмой класс одетая и даже обутая во всё белое. Белый бант на белокурых волосах. Белое платье вместо обычной школьной формы того времени, белые носочки, белые туфельки. Почему Лиде разрешали ходить в школу в белом платье вместо формы, которую и сегодня школьницы часто надевают на различные мероприятия, не знаю. Главный инженер колхоза Фёдор Ефимович Чарушин был в селе уважаемым, влиятельным человеком, и может быть, ему никто, даже сам директор школы не посмел возражать. А может, у всех других девчат просто не было возможности одеваться так, как Лида. Село жило очень бедно. И все мы, и дети, и взрослые, ходили в стежонках, в холщовых брюках, платьях, рубашках. Во всём и на всем ещё сказывались последствия войны. Мать Лиды, знали все, умерла много-много лет назад, когда дочь была совсем маленькой. Фёдор Ефимович вырастил Лиду один и любил её, можно сказать, за двоих. К тому же те, кто знал мать Лиды, говорили, что она похожа на мать. Синеглазая, стройная, белокурая девочка привлекла внимание всех старшеклассников. Любовался ею и я. Любовался, но до настоящей любви ещё не дорос, не созрел. И стоило мне уехать на учёбу в город, забыл о Лиде. Иногда в памяти всплывало «мимолетное виденье» – девушка в белом. Но у неё не было ни имени, ни адреса. Ну а потом всё, как у всех, – жена, дети – не до видений… Приезжал в село, изредка встречал кого-нибудь из одноклассников или одноклассниц, как правило, тоже приехавших в гости к родственникам. С одноклассниками и говорили, естественно, об одноклассниках… Лиду, хоть она и жила в селе, не встречал. А может она куда-нибудь тоже уезжала, а потом возвращалась… Не знаю. Да и в селе-то я бывал урывками, проездом. Ночевал на берегу реки, на берегах озёр и проток – рыбачил. Даже бывший наш дом мимо проезжал, не останавливался, старался быстрее миновать. Зачем душу воспоминаниями того, что уже никогда не вернётся, терзать? Знаю, есть любители повздыхать над старыми фотографиями, письмами, побывать в местах своего детства. Не осуждаю. Прошлое надо помнить. Но сам к их числу не принадлежу. Так что Лиду Чарушину после окончания школы и отъезда из села я встретил в первый и, наверное, в последний раз в той поездке, о которой рассказываю. …Влезла она в кабину. Дыхнула на меня табачным дымом и перегаром, посмотрела мутными, красными глазами, привалилась к моему плечу и в тот же миг уснула. Вот и всё. Так до нашего села и ехали. И не мог я поверить и сейчас не могу поверить, что у меня на плече несколько часов спала та самая девочка в белом, на которую мы всей школой любовались, и которая в памяти у нас осталась прекрасным мимолётным видением, как говорил Пушкин – гением чистой красоты… …Вот и всё… Леонид Васильевич снял с таганка котелок с чаем, поставил на кусок брезента наши кружки, положил хлеб, сало, горстку конфет: – Пора чаевать. Почаюем, к удочкам пойдём. На рассвете клёв должен начаться… …А знаете, почему я о девочке в белом вспомнил? Мне кажется, наши села, деревни – это те же девочки в белом. Ранимые хрупкие. Ломают, ломают их революциями, войнами, реформами разными, а потом удивляемся, почему они не растут, не богатеют, не расцветают как, например, сёла какой-нибудь южной Франции или Голландии, о которых нам журналисты с восторгом и с демонстрацией этих сёл по ТВ рассказывают… Небо светлело. Воздух свежел. Рассвет приближался… |
