Русский крестьянин и деревня 1882 года

   «Странен этот мир, мир славянский, – говорил Герцен, – у него ничего общего ни с Европой, ни с Азией! Европа готовит крестовые походы – славяне остаются на своих местах. Европа развивает феодализм, создаёт большие города и законодательство, основанное на римском праве и германских законах. Цивилизованная Европа становится протестантской, либеральной, революционной. У славян же ни больших городов, ни аристократического дворянства. Им неизвестно римское право и различие между крестьянами и горожанами. Живут по большей части в деревнях, сохраняют свои общинные патриархальные порядки с их демократизмом и коммунизмом».

   Своею жизнью, её организацией и общественным строем русские – самый молодой народ Европы. Дряхлость чувствуется только в столице, в Петербурге, городе более немецком, чем славянском, с самого своего основания претерпевающем контакт с чужой цивилизацией. Пётр Великий смог германизировать только свою столицу, двор, своих чиновников и бюрократов. Народ сопротивлялся всем его указам, сохранив, несмотря на угрозы, свои бороды и одежду, свои нравы и традиции.

   Сохранив свою цельность, крестьянин олицетворяет Россию чистую, Россию молчаливую, ждущую, ещё не сказавшую своего слова.

   Как же тебя не знают, бедняга мужик! Для путешествующего в комфорте, для того, кто в переездах видит только твоё бородатое лицо, изорванную, в сальных пятнах овчинную шубу, ты зверь, пьянь, «чёрная масса», начинающая шевелиться только под пинками чиновников или за стаканом водки в кабаке у еврея.

   Бедный мужик, что было бы без тебя со святой Русью? Не ты ли основа и крепкая опора, на которой покоится огромная и тяжёлая империя? Не твоя ли мозолистая и крепкая рука сеет хлеб? Не твоей ли щедро проливаемой кровью покрыты поля сражений?

   Тебя упрекают в лености? Но не ты ли сын дремлющей матери-земли, покрытой снегом две трети года, резко, без перехода заменяющей белые цветы смерти цветущими розами весны и жизни? Твоя история – тоже история долгой зимы и долгой ночи. Но весна твоя придёт и расцветёт, ведь у тебя живые корни, и они полны надежды. Устремив глаза на начинающие появляться звёзды, ты ждёшь. И, может быть, это время близко, когда, засучив рукава на волосатых руках, встряхнув густой шевелюрой, ты мощно вторгнешься в Историю, отодвинув немца со своего пути!

   Вокруг нас один и тот же пейзаж. Равнины, бесконечные равнины, снег и снег. Можно подумать, что мы не едем, стоим на месте, как на покрытом льдом море.

   Единообразие нации исходит из этого однообразия почвы, поскольку, вопреки различию народов, Россия представляет только одну и ту же национальность. Население, чуждое по расе, племена, в которых нет ничего славянского, движутся смутными, нестройными массами на окраинах империи – в Азии, на востоке и западе. Вся середина, как очень справедливо заметил в своих прекрасных этюдах Леруа-Больё, населена народом, одновременно впитывающим в себя и распространяющим свои пределы, среди которого теряют свои особенности небольшие германские поселения и малонаселённые финские и татарские анклавы без ощущения единства и национальных связей. Этих неславян насчитывается в целом 18–19 миллионов, включая Кавказ, тогда как малороссы и великороссы представляют компактную массу 57 миллионов. Впрочем, финны и грузины любят и почитают царя, как и мужики. Эстонцы рассматривают русских как своих покровителей от немцев, а поляки предпочитают русских пруссакам.

   На этих бесконечных равнинных просторах центральной России не только пейзаж, но одежда, физический тип, язык, архитектура однообразны. Те же привычки, та же монотонность.

   (…) Время от времени вдали стали виднеться перелески небольших деревьев с серебристыми стволами. Что за прелесть эти березняки! Можно подумать, что это святилища с беломраморными стройными колоннами, тянущимися вверх. Их ветви лишены листьев, но украшенные инеем, тонки и элегантны, как страусовые перья; в глубине лесных просветов, синеющих, как припорошённые лёгким облачком ладана, кустарники вздымаются алтарями с покровами безупречнейшей белизны, с широкими висящими кружевами под снежным, ослепительно белым пологом.

   Наконец показывается деревня, которую зима начинает погребать медленно падающими, густыми хлопьями снега. Все эти чёрные избы кажутся гробами, наполовину засыпанными листопадом белых роз.

   Как похожа жизнь заключённого и ссыльного на жизнь русского крестьянина, которого зима запирает в его лачуге, как в могиле! Вот почему с наступлением «мёртвого» сезона спешит он запрячь свою тощую лошадку в сани и ехать в город, где работает извозчиком. Тот же, у кого нет лошади, нанимается рабочим на фабрики и заводы или слугой у кого попало. (На севере крестьянин считает удачей наняться на всю зиму за пищу и 40 франков, это деньги не для себя, а для платежа налогов государству.)

   Летом же, под жгучими лучами солнца, в пыли, у деревень вид не веселее. Если пойдёт дождь, дороги превращаются в трясину, и тогда езда невозможна. Земля никогда не зелена; она тёмно-коричневого цвета засохшей грязи.

   Вокруг изб, построенных из сосновых брёвен, положенных одно на другое, щели, которые законопачены мхом или паклей, нет ни садика, ни цветочка, ничего, что могло бы развлечь и порадовать зрение. Иногда огород, где растёт картошка и несколько кочанов капусты, немного конопли, из которой получают ткань для изготовления одной-двух рубашек и штанов. (Разведение картофеля считалось у крестьян грехом, оно получило распространение только лет 15–20 тому назад.)

   У входа в избу на верёвке висит умывальник. Утром отец первым подходит к нему, набирает в рот воды, которая там немного нагревается, выплёвывает понемногу на руки и моет лицо, затем наступает очередь остальной семьи, поступающей таким же образом.

   Когда вы входите, то поражаетесь бедностью и нечистотой низенького и сырого жилища, где земляной утоптанный пол, покрытый нечистотами от кур и скота, превратился в слой плотного навоза. Около кирпичной печи – несколько сбитых вместе досок – общая кровать. Ни подушек, ни одеяла, ни матраса. У крестьян привычка спать совершенно одетыми.

   Напротив двери – иконы с лампадой, которую зажигают по воскресеньям и праздникам. Корзинки, в которые сажают кур-несушек, привязаны к балкам потолка, и в колыбельке, похожей на маленькую квашню, которую раскачивают привязанной к ней верёвкой, кричит грудной ребёнок. Что до мебели, то это стол и деревянная скамейка, которая тянется вдоль стен по всей избе, сундук, раскрашенный яркими красками. Именно в этот ящик приносит крестьянка своё приданое, когда выходит замуж. В этом сундуке богатства всего семейства: две шерстяных юбки, два красных платка, две сломанные серёжки, три или четыре полотенца для рук, четыре рубашки, остатки пряника, кусок сахара, несколько старых гвоздей, трубка и кисет (ещё новый), он для больших оказий. И всё... Ах! Я забыл пять медных копеек, тщательно упрятанных, как сокровище, под тряпицу.

   Окна в избе, которые покупают целиком на базаре или ярмарке, величиной не больше чердачного окошка по причине дороговизны стекла. Их никогда не открывают; вентиляция воздуха происходит через дверь. Вечером сырые и гнилые лапти (laptis – крестьянин слишком беден для покупки фабричной обуви, он изготовляет её из берёзовой коры) кладут в печь для сушки, зажигается и лучина (loutchina – кусок, обрубок сухой берёзы, которым освещается изба), дымящая на всю избу.

   В сильные холода семья спит вповалку на печи, которая служит одновременно ложем, очагом и помещением для парной бани. Из хлева пригоняется для дойки корова, телёнок же так и живёт в избе. (Только у богатых крестьян две или три коровы. Их кормят соломой. 23 апреля, когда скот выгоняется на первую зелень, он окропляется священником святой водой, в это время скотина ужасающей худобы и едва держится на ногах.)

   Среди кур копошатся дети. Зимой и летом у них одна одежда – длинная рубашка. Хотя матери на словах полны нежности, но особенной заботы к малышам не проявляют, вот почему они не слишком сильны, чтобы выдержать резкие изменения температуры, посты и пищу, состоящую в основном из сырых овощей, отчего и быстро мрут. К пяти годам из тысячи мальчиков остаётся только 593. Однако население продолжает расти. Русская крестьянка плодовита и рожает каждую весну. (Смертность в России по отношению к числу жителей, по данным Лавле, составляет отношение 1 к 26, тогда как в Пруссии – 1 к 36, во Франции – 1 к 39, в Бельгии – 1 к 43, в Англии – 1 к 49. И как следствие, средняя продолжительность жизни в России очень низка по сравнению с другими странами: около 35 лет в Западной Европе, в России – 22 до 27 лет. В сельскохозяйственных районах на Волге она падает до 20 лет и даже до 15 лет в Вятской, Пермской и Оренбургской губерниях. Такая неблагоприятная величина объясняется особенно высокой детской смертностью.)

   Во дворе, окружённом сломанною и упавшей во многих местах изгородью, возвышается старая рига с продырявленной тут и там крышей. Крестьянин вынужден вырывать из неё клочки соломы в пищу скоту. Именно здесь, в этой прогнившей постройке, он держит зимой свои пахотные орудия, плуг и борону. В жару он приходит сюда подремать днём, отдаваясь наслаждению небытия и почёсывая себе живот в знак преисполненного удовольствия.

   В деревнях, где рядом живут немецкие поселенцы, идея построить свой дом, как у «niemetz», не приходит в голову русскому крестьянину. Когда ему говорят, что ему бы жилось лучше, удобнее и здоровее, подражая своему соседу, он вам отвечает, качая головой: «Мы, как отцы наши… Немец есть немец, а русский – русский».

   Зимой крестьянки поднимаются в четыре часа для пряжи, а во время жатвы они не ложатся спать.

   Крестьянский завтрак состоит из воды и куска хлеба, в котором больше рубленой соломы, чем муки. Если крестьянин богат, он угощается несколькими щедро посоленными картофелинами. В полдень – обед: щи (tchi) и каша (cacha) (суп с капустой и гречневая каша). Вечером – повторение обеда. В воскресенье летом – иногда тощий кусочек мяса. Зимой же ничего подобного.

   Мирской суд (крестьяне являются членами этого суда) проходит в одной избе. Хотя телесные наказания отменены, судья их ещё применяет. Впрочем, мужик предпочитает быть поротым розгами, чем идти в тюрьму. Это гораздо быстрее. И если воспоминание жжёт, оно не обесчещивает. Во многих общинах сами крестьяне высказываются за сохранение розог.

   На краю деревни возвышается церковь. Бедный барак, выбеленный извёсткой, с колокольней в виде луковицы или с зелёным куполом. Слишком маленькая, чтобы вместить всех прихожан. В неё входят только мужчины, а женщины остаются снаружи под жгучим солнцем, дождём или снегом.

   Деревня оживает немного только после сбора урожая, когда крестьяне приходят в церковь для благословения плодов попом перед иконостасом. Тогда, за золотым временем урожая, следует время любви. Но в России крестьяне не более поэтичны, чем в других местах.

   

   Окончание – в следующем номере.