– Нет, потому что надо мной исполнилось пророчество. Когда у меня вышла первая книжечка стихов «Славяне», состоящая всего лишь из 17 произведений, я на одном из экземпляров, желая съюморить, написал поэту Ростиславу Филиппову «Доживём до трёхтомника!». Первый автограф, таким образом, я дал своему собрату по перу, интуитивно веря, что доживу до трёхтомника. А бенефис?.. Нет! В сегодняшней безумно-бенефисной эпохе, когда справляется 1 год «Альтесу», 2 года «Альтесу» или какой-нибудь там «Нижнезадрищенской правде», – при не очень сытом и счастливом русском народе это многовато, а я перебор не люблю!

    – Я родился в селе Сухайтуй Шилкинского района 2 сентября 1945 года в половине двенадцатого дня. Шла жатва, беременная мною мама работала в поле, вязала снопы. Когда у неё начались схватки, бабы положили роженицу прямо на накиданные снопы, а пуповину перетянули прядью маминых волос. И вот такое появление на свет, – на поле, среди хлеба, – стало для меня каким-то предопределением. И чтобы в жизни ни было – поле останется полем, хлеб – хлебом… И сколько бы меня куда не завлекали – я остался верен своей земле. А теперь уж и подавно – хоть и интеллигент «до мозга костей», я всё равно смотрю в русское крестьянство, в русское поле, на русский хлеб на столе. (…)

    – К сожалению, не высок. Плакать от этого или радоваться – вот в чём вопрос! Мы немного «перегуманитарили» в России во времена Сталина, Брежнева и после. Если ты в то время не читал Хемингуэя, то в компанию молодых образованных людей тебя не пускали. Это был перекос. Со временем литература вернулась на своё место, – не быть главным водителем народа. Это не дело литературы! Она должна заниматься литературой и ничем более! Вот хорошо теперь, что не пляшет всё Забайкалье от счастья по поводу выхода чьей-то книги.

    Конечно, я небезболезненно пережил переход литературы на такой вот «пониженный» уровень. Но в этом нет трагедии. Подумаешь – мои книги не прочитаны… Кто я такой? Кто сегодня Достоевского внимательно и цепко ночами читает? Кто Гоголя читает, Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Есенина? Только узкий круг определённых лиц.

    – Всё начиналось с Некрасова и Тютчева. И хотя я учился читать по иконам и Библии, впоследствии сполна вкусил всю силу светского языка. Потом вместе со временем любви пришёл Есенин. Позже – Пушкин и Лермонтов. С удовольствием назову и любимых прозаиков – Бунина, Солоухина, Распутина, Айтматова. Очень меня впечатлили и китайские поэты Ли Бо и Бо Цзю Й.

    – Каким Вам видится мироустройство ближайшего будущего? Есть ли у нас шанс «очеловечиться» или «каменные джунгли» с их законами возьмут верх?

    – Повторюсь: я не обладаю катастрофичностью мышления, хотя взгляд мой пессимистический. Качество человеческого материала в России понизилось. Я же из командировок больной возвращаюсь! Потом появляются такие строки:

    Однажды заехал в Сухайтуй на могилу матери. На пригорке смотрю на окрестности и не узнаю. Думаю – зрение упало, видеть стал хуже. Потом понял, в чём дело! Незасеянные поля вокруг… Сделали крестьяне-староверы маленькую Русь, где я родился. А теперь пришла Азия… Впрочем, мой пессимизм – оптимистический, в самые чёрные годы я знал – надо идти вперёд, надо работать. А Бог меня всегда вёл и часто отводил от верной гибели. В селе Воскресеновка молния ударила в избу, убила деда с бабкой, а меня оттуда просто выбросило, как какой-то пружиной. Мальчишкой ещё был, испугался. Но с тех пор особенно истово верю. Хотя живу в противоречивом обществе в противоречивую эпоху. В ней сегодня есть место светильникам разу-ма, а есть место его гасильникам. Но пока хоть один светильник горит, в Забайкалье не умрёт культура. Я умру, но придут новые. Пока не знаю, кому «отковать лиру», кому её вверить (как Державин – Пушкину), но верю – настанет чей-то звёздный час. Родится ещё в Забайкалье поэт-зеркало, которому будет суждено отобразить эпоху «после Вишнякова». А моя задача сейчас – завершить «маленькую энциклопедию русской жизни», дописав произведение «Белая раса». Пока не напишу – не умру. Нет у меня такого права!

    Ведь, что мы знаем по Забайкалью от Седых и Балябина? Казачий быт, казачье мировоззрение. Кузаков – тунгусская охота. Куренной – Украина. А где забайкальское русское крестьянство? Вот я и пишу…

Соколиный отстой

    

    

    5. Потомки гуранов

    Постепенно вник в разные особенности пантового промысла. Во-первых, добыча пантов – старинное и весьма престижное занятие забайкальских зверопромышленников. В позапрошлом веке, например, только торговые фирмы Басова и Коковина продавали в Китай до тысячи пар пантов – это не­сколько тонн дорогого лекарственного сырья. Каждый забайкальский охот­ник считает только себя настоящим пантовщиком, и я здесь вступаю на опасный путь: всё равно освистят, что бы ни написал. Всё равно ничего не докажешь, прочитают, скажут: и не так, и не с того края. У меня, мол, было так-то и так-то. А другой послушает и запоперечит: и совсем не так, а вот эдак. Третий же крякнет, махнет рукой: и не так-сяк и не эдак, а вот таким макаром!

    Что же было характерно для пантового промысла того времени – хищ­ничество или нормальное регулирование поголовья? Конечно, торговые до­ма и фирмы стремились к наращиванию торгового оборота. Но панты добы­вает не фирма, а охотник. Над ним же были очень высокие авторитеты – за­кон тайги и традиции, бог и здравое чувство положенного и запретного. Не такие уж тёмные изверги и бандиты были забайкальские крестьяне и про­мышленники, какими их позже изобразили кабинетные историки нового времени.

    Естественно, изобилие зверей (под каждой сосной по изюбру), по срав­нению с отписками первых землепроходцев падало. Поэтому в 1843 году Аким Андреевич Нескромный из села Танга первым в Забайкалье отловил двадцать три зверя и стал содержать их в неволе. На заимке по реке Ингоде был огорожен загон с клином луга, лесом и кустарником, с болотцем и про­точной речушкой. Саму ограду сделали из лиственничных жердей, вогнан­ных в пазы столбов, высотой до четырех аршин. На случай непогоды – два небольших навеса. На зиму Аким Андреевич заготовил сено из расчета деся­ти-пятнадцати копен на зверя. Оборотистый мужик был, ведь одного сена требовалось, как на добрый гурт скота. А ещё овёс, мякина, колоба из глины с солью, гуджир, грибы, берёзовые веники. Зимой – трёхкратный водопой с подсоленной водой.

    Сейчас трудно представить, как он управлялся с подобным хозяйством. Помогали ли братья и дети, нанимал ли работников? Но, видимо, действовал успешно: «пантовая лихорадка» прокатилась по долинам забайкальских рек. Примерно триста хозяев содержали до тысячи изюбров. Известными звероводами стали в Танге семьи Кривоносенко, Скубиевых, Марчиковых, Писаренко, Голубевых, Днепровских, Калашниковых, Богодуховых, Щербаковых.

    В Арте изюброводством занялись братья Григорьевы, Горковенко, Бродягины. В Гореке – священник Корнаков, в Новой Салии – Косыгин и Худя­ков, в Улётах – Ефим и Егор Середины, в Тыргетуе – Рыбаков и Ланцев, в Шехолане – Горлачёв, Ново-Павловке – Куприянов и Коимов, в Нижних Ключах – Акушевский, в Чикое – Гуляев и Рубинштейн. Я специально выписал этот длинный ряд фамилий, чтобы внуки и правнуки знаменитых зверо­водов и охотников, больших патриотов пантового хозяйства, знали и помни­ли труд своих предков в развитии этого промысла в Забайкалье.

    Спиливание зрелых пантов превращалось в целое событие для деревни. Обычно подбирались семь-десять человек, смелых и вёртких, сильных и бы­валых пантовщиков. Пили чай, принимали по чарке для сугрева и храбрости и входили в вагон. Зверей зажимали в узкий проход, бросали петли под ноги, подсекали изюбра, наваливались грудью на ноги и шею. Остроглазый и лег­кий на руку дедок, опытный резака, перекрестив лоб, снимал панты ножов­кой или лучковой пилой, затирал срез землёй, смолой и воском, бинтовал пеньковой куделью. Случалось, что обезумевший от боли пантач вырывался, ломая загон, и летел к лесу дикими скачками, неся на себе двух-трёх отчаян­ных пантовщиков. Рёв и свист, лай собак, топот конной погони, аханье баб, визг ребятишек – срез пантов был опасной работой и азартным зрелищем.

    Однажды снимали рога братья Писаренковы. Мужикам, держащим зверя, показалось, что дед Еким уже закончил бинтование. Они отпустили изюбра. Тот взлетел на ноги, бросился и понёс бедного Екима Петровича в лес. Два часа перепуганные братья искали старика-наездника. Наконец, слы­шат голос с берёзы: «Язви его в печёнку, попрыгун дикошарый, вишь чё наделал!» Еким Петрович висел в развилке дерева, насаженный штанами на крепкий сук.

    Бывали истории и похлеще. Чикойские промысловики, наученные ка­ким-то заезжим цыганом, стали обмазывать рога негашёной известью. Это гарантировало панты от загнивания и сохраняло при сушке дополнительный вес. Китайцы на ярмарке вначале приговаривали: «Хоросо-хоросо, цикойцы». Потом без всяких химлабораторий обнаружили в пантах известь и отказались покупать чукойскую продукцию и чуть не поколотили купцов. Нашлись уха­ри, решившие отомстить купцам. Оседлали коней, взяли запасных в повод, вооружились добрыми трёхлинейками и махнули через границу. Какие-то монгольские всадники несколько раз пытались догнать небольшой отряд чикойских контрабандистов, но безуспешно. Почти два года странствовали по Тибету и Китаю наши земляки, продали панты и лощадей и тайными тропа­ми пробрались назад, дали добрый куш чаем и шелками местному начальству и... дело забылось.

    * * *

    …Велика мощь нашей забайкальской земли. Могучий зверь, король та­ёжных хребтов и долин, вызывает невольное восхищение, пробуждает удаль и азарт к жизни у любого человека. Могу свидетельствовать: вернулся с пан­товой охоты помолодевшим лет на пятнадцать, и не говоря ничего плохого про Алана Чумака, который как раз что-то шаманил по телевизору, готов утверждать – только пантовая охота рождает настоящего мужчину! Только в тайге и природе есть божественный источник здоровья, красоты, неувядае­мой молодости! Так-то, мужики!