Неказистая рубаха, одна на всех

    

    Послевоенные годы. Уходила целая эпоха, оставляя потомкам тяжёлое наследие, достижения, привычки, жизненный настрой, что укоренялось в характерах людей, хорошее, чистое, крепкое и надёжное. Светлая мечта, надежда, что скоро всё-таки начнётся лучшая жизнь, людей не покидала. Трудились, шли на работу, строили новое общество – справедливое, с идеями, идеалами. С хорошим настроением, под бравурную музыку, по гудку шли и делали своё дело. Это шли хозяева жизни, трудовой народ. Каждый со своей судьбой, хотя их судьбы были так похожи, будто одна на всех, общая неказистая рубаха...

    Мы были пацанами. Гоняли мяч, играли в лапту. Много хороших людей проживало в нашем селе. Трудовой народ, работяги. О человеке сложно судить, какой он: хороший, плохой ли. Вот уж, кажется, всё он прошёл: и суды разные, и наказание, и заключение. Но не утратил человеческого понимания, желания помочь, поддержать, подбодрить. С виду отчаянный, бесшабашный, даже грубоватый. Но отзывчивость, доброжелательность в нём перекрывают всё.

    И впечатление о человеке светлом долго хранится в памяти.

    Осеннее утро. Прохлада уже ощущалась, но ребятня этого не замечала: увлеченно носилась по улице, гоняла мяч. Люди шли на работу. Где-то лаяли собаки, мычала корова. Сосед дядя Петя, сгорбившись, шёл по улице, на ходу курил свой «Беломор», держа руки сжатыми в кулаки в карманах мазутных штанов. Привычка держать себя независимо, уверенно выработалась в местах заключения, где он отбывал срок за хулиганство: погонял председателя сельсовета топором – получил пять лет. Произошло всё это, как водится, на почве любовного треугольника. Но с властями совладать непросто, разговор был не долгим – посадили.

    Соседа деда Терёху лагерная манера Петра раздражала. Заругался, увидев: «Ишь, блатной!» А ведь и ему довелось провести в застенках многие годы – в 30-е годы угодил за колоски и на семнадцать долгих лет (да вся молодость!) осталась там, в лагерях и ГУЛАГах. Дядя Петя об этом знал, потому и не огрызался на замечания, впрочем, и не реагировал никак.

    «Здесь не лагерь», – подумал он и продолжил свой путь в сторону ремонтных мастерских, где трудился слесарем по ремонту радиаторов. А человеком он был неплохим, отзывчивым. Многие обращались к нему с разными просьбами, и он не отказывал в помощи. Умел всё: наточить нож, ножницы, подшить валенки, сшить сапоги с разными «фокусами» – со скрипом и без, женские и мужские. Многие годы в молодости работал сапожником. И делал это всё быстро, ловко, руки только мелькали так, что глазами проследить было трудно. Готовое изделие отбрасывал и с каким-то азартом говорил: «Готово!» Или: «Засекай! Десять минут!» И подшитый валенок падал на пол.

    – Готово!

    А он, довольный собой, говорил заказчику: «Бутылка и всё – цена одна у меня».

    Как-то швея Аннушка попросила наточить ножницы: «Помоги, Петро, не режут совсем».

    – Щас, – сказал он. И быстро так, в три секунды, провёл лезвиями по жужжащему наждаку. – Готово! Надо попробовать!

    На полу валялся кусок верёвки, обгорелый, толщиной с руку, чуть не канат. Легко разрезал его пополам.

    – Видишь? Как бритва! Не благодари – не за что.

    Выпить, что скрывать, очень любил. Жена ругалась: «Надоел! Сосатель!»

    «Что за слово такое странное? – не понимали мы. – Ну, алкаш, алкоголик, забулдыга, пьяница, а тут «сосатель». Даже смешно как-то».

    Сожалел дядя Петя, что детей своих не было, жену взял с ребёнком и относился к нему хорошо, как к родному. А праздники случались часто: выборы какие-то, День труда, праздник урожая, День молодёжи, по осени, к холодам ближе, праздник по поводу забоя скота (так называемые «жарёхи»). И тут, дядя Петя был незаменим – хорошо играл на гармони.

    Много хороших качеств имел этот человек, хоть и выпивал изрядно, чем разрушил своё здоровье – печень и сердце стали давать сбои. Приезжал к нему в гости брат Яков с Ареды (служил там сверхсрочную прапорщиком на аэродроме). Ходили с ним на рыбалку – на карасей, с бреднем. Один заход – два ведра рыбы! Уха, застолье. И мы, пацаны, крутились поблизости – тоже участвовали в празднике живота. Братья вели разговоры о работе, здоровье, которое у обоих было уже в таком критическом состоянии, что разговоры казались прощанием. Дядя Яша был после операции (слишком уж аэродром Ареда славился количеством спирта, который заливался в самолёты против обледенения и для прочих нужд). Но отчего же тогда застолья, как священный ритуал, соблюдались регулярно? Настрой, что ли, такой был у старого поколения в то, послевоенное время…

    О рыбалке говорили с каким-то особым азартом: какая где рыба водится. О напитках рассуждали с таким упоением, как о чём-то сокровенном, ради чего стоит жить и «сдохнуть внезапно, не намучив близких». Ведь жизнь всегда сурова и не всегда справедлива. А это, как-никак, качество. Народ скажет: «Да, жил! Да, пил! Курил! Все так живут. Мужик потому что!»

    Дядя Яша после той встречи прожил около года – онкология съела. Дядя Петя не доработал до пенсии – остановилось сердце. Оно и раньше побаливало; после выпивки казалось, что меньше болит. Задумаешься: мы ли судьбу выбираем или (и скорее всего) она сама выбирает нас?