То было давным-давно, за тысячу лет иль боле
До нынешних дней. Жила крестьянка в бедном дому.
И рос у неё сынок, но был он с рожденья болен,
И жадная смерть крыла протягивала к нему.
Однажды под вечер Мать пришла к молодой ведунье,
Блины принесла и мёд, прося дитя исцелить,
Колдунья не стала лгать: «Труды мои канут втуне,
Твой сын через год умрёт, не мне Судьбу умолить.
Но если ты принесёшь сюда колдовские травы,
Что всякой беды сильней, то жизнь его – спасена,
А где уж ты их найдёшь, в пределах какой державы,
Не знаю того, ей-ей, скажу лишь трав имена:
Бегущая по тропе, Сияющая средь мрака,
Цветущая в Рождество и Та, что не истребить,
Трава, что умеет петь, Трава, что умеет плакать,
А та, что нужней всего, – Трава, что может любить.
Из этих волшебных трав чудное сварю я зелье –
Больной, испив, как ни плох, забудет хворь навсегда.
И сын твой пребудет здрав, и в дом твой придёт веселье,
Ступай! Да поможет Бог тебе вернуться сюда!»
И некогда горевать и ждать наступленья утра,
Котомку впотьмах собрав (лучины и той не жгла),
Ребёнка решилась Мать доверить ведунье мудрой,
На поиск волшебных трав в глухую полночь ушла.
Мир ставен, крылец, углов закрыл для неё засовы,
Вставал перед нею лес, холодной, злой полыньей,
Меж чёрных кривых стволов бесшумно сновали совы,
И не было у небес ни звёздочки для неё.
Но милостив, видно, Бог, ещё до исхода ночи
В глухой безоглядной мгле она увидела свет –
Склонив на зелёный мох сухой стебелёк непрочный,
Что уголь в печной золе, мерцал безымянный цвет.
Сквозь слёзы благодаря таинственный Рок, дарящий
В несчастье надежду ей, взяла она цвет в платок,
И тут же – словно заря забрезжила в тёмной чаще:
Расправив листы, смелей, сильней засиял цветок.
Свечой осветил ручей, заброшенную берлогу,
Кусты малины в бору, ряды тревожных осин,
И сотни других ночей он ей освещал дорогу,
Под ливнем и на ветру в руке её негасим.
А утром вышла – лужок, на нём – сокрушённый пахарь
Кручинился и роптал: «Неистребима трава!
Косил я её и жёг – вставала она из праха,
Выпалывал и топтал – она ж, как прежде – жива!»
О, стойкость сорной травы, нигде никому не милой,
Дающая сил восстать из пепла, из-под косы,
Обжить овраги и рвы, на почве скудной и стылой
Окрепнуть и заблистать в зелёных бусах росы!
И жить всему вопреки на крохах чужого пира,
Забыть своих палачей, не пить ни крови, ни слёз,
Тянуться на маяки иного, горнего мира,
На свет Господних очей вернее садовых роз!
И Мать склонилась пред ней, пред кротким её упорством,
Исполненным красоты увиделось ей быльё,
И много нелёгких дней смиреньем и непокорством,
И мужеством нищеты дарила трава её.
По сёлам чужой земли осенним листом скитаясь,
Ловя людскую молву, трясясь в крестьянской арбе,
В степи, в дорожной пыли, рыдая и задыхаясь,
Она нагнала траву, Бегущую по тропе.
Листы и стебли её не знали покоя сроду,
Она жила без корней, семь раз обежала свет,
Но в мирной роще житьё сменившая на свободу,
Послушного пса верней пошла за Матерью вслед,
Чтоб до скончанья времён вовек Её не оставить,
Чтоб вырастить корни там, где Мать обретёт покой,
Забыть сто своих имён, но имя Матери славить,
Твердить полевым цветам и ласточкам над рекой.
Бродя меж людских дворов, беззвучно шепча молитвы,
Ночуя в глубоком рву, за кузницей городской
Меж руты и клеверов на месте давнишней битвы
Нашла она ту траву, что плакала день-деньской.
И были её листы, как будто живые очи,
Взглянувшие в самый смрад страдания и нужды,
Безумны, влажны, чисты – обид и бед средоточье –
Родник у разбитых врат в кумирню людской Вражды.
И слёзы текли, текли… О муках земных и адских,
О выжженных городах, о сёлах, стёртых чумой,
О ранах родной земли, о горестях вдов солдатских,
О всех, обращённых в прах, что не вернулись домой,
О мучениках, слепцах, самоубийцах, калеках,
Преступниках, пред толпой казнённых на площадях,
О разорённых дворцах, о сломленных человеках,
О лилиях под стопой, о загнанных лошадях.
Была она тяжела, как стонущая трясина,
Как стылый камень на грудь, как смертная боль в груди,
А Мать всё её несла, и если о чём просила,
Так ангелов – верный путь указывать впереди…
В краю, где не знает люд ни мора, ни зла, ни глада,
Где жёнам и жемчугам дозволено не стареть,
Где ветры гимны поют, прохлада – и та услада,
Стелилась по берегам Трава, что умеет петь.
И были её цветы, как будто уста живые
С улыбкой щедрой Судьбы, и вольно взмывая ввысь,
Неслыханной красоты, то жгучие, огневые,
То тихие, как мольбы, с них песнопенья лились –
О милостивых царях, о счастье верных влюблённых,
О празднествах в сентябре, о праведных мудрецах,
О славных богатырях, победами окрылённых,
О бескорыстном Добре и благородных сердцах!..
И с песней той веселей ступала Мать с каждым шагом,
Несла, как белка орех, живую ношу свою,
И вдруг подумалось ей, что сын её станет благом
И утешеньем для всех, кто страждет в родном краю.
Не каждая ль мать стези великой для чада просит?
Не каждая ль мир творит дитя своего рукой,
Что в золоте, что в грязи – Спасителя в чреве носит,
Вселенной сына дарит?! И эта была такой.
Нагрянувшая зима застала Мать на бесплодной,
Распятой в оковах льда безлюдной дикой земле,
Как нищенская сума, бесцветной, пустой, холодной,
Неласковой никогда, ни в мае, ни в феврале.
Давили туч жернова, и тело стужа пронзала,
А вьюга, лютуя всласть, вопила адской трубой.
В Святую ночь Рождества в сугробе Мать замерзала
И смерти почти сдалась, но травы грела собой.
Но вот сквозь морок, сквозь сон пахнуло запахом вешним,
Огнём живого тепла, тоской о доме родном,
Как будто летел в лицо не снег – лепестки черешни,
Что с давней поры росла у Матери за окном.
И лёд растаял вокруг, просохла почва сырая,
И куст пророс травяной, к несчастной стебли простёр,
Со щёк и скрещённых рук кристаллы слёз отирая,
В бескрайней тьме слюдяной пылая, словно костёр.
Приметен за три версты, как сказочная жар-птица,
Горел, но Мать ни перста, коснувшись, не обожгла.
И были его цветы, как будто детские лица,
За каждым по два листа, как два зелёных крыла.
Едва оживши, опять она собралась в дорогу.
Тимьян, прострел, сельдерей и лён встречались в пути.
Весь мир прошагала Мать, но травы любить не могут,
Травы, что всего нужней, она не смогла найти.
А срок подошёл к концу, и к дому у красной горки
Тропа её привела. И Мать, мешок разобрав,
В волнении по крыльцу рассыпав хлебные корки,
Ведунье в руки дала охапку волшебных трав.
И молча плакала та, лицо зарывая в травах,
Украдкой бросая взор на рваное сплошь тряпьё,
На выцветшие уста и ноги в язвах кровавых,
И горьких морщин узор на бледном челе её.
Алела маком заря, пророча день непогожий,
И сажею вороньё безмолвно парило в ней.
И горше, чары творя, ведунья плакала позже,
Ведь не было у неё травы, что всего нужней.
А Мать, трепеща, меж тем у ложа сына сидела,
Прислушиваясь, как тот протяжно стонет во сне,
Порой – не дышит совсем, казалось, слабое тело
Душа покинет вот-вот в отчаянной тишине.
Но в переливах теней в рубахе, намокшей в росах,
Из утреннего луча шагнув нежданно, как Рок,
Ведунья, тучи темней, боса и простоволоса,
Стократ заклятья шепча, переступила порог.
Плод своего ремесла – чудное зелье – в ендове
Серебряного литья неведомых мастеров
Болящему поднесла, осекшись на полуслове…
И он отведал питья, и тотчас же стал здоров.
Ведь ей же ей – чудеса! Вчера дышал еле-еле,
Как ни проси, ни трудись – ни ел, ни пил ничего…
Но засияли глаза и щёки зарозовели,
И силою налились худые ручки его.
Ведунья ж, молча скорбя и не колеблясь нимало,
Остатки зелья за дверь в сердцах плеснула, как яд.
Но Мать, не помня себя, к груди дитя прижимала,
Сынок смеялся теперь, что колокольца звенят!..
…А вырос – сродни волкам, грешил пред людьми и Богом,
И сквернословил, и крал, дурачил честной народ,
Шатался по кабакам, разбойничал по дорогам,
Не брезговал, обирал и стариков, и сирот.
В слепом своём кутеже забыл он Матери имя,
И взгляд, и бровей излом, и подвиг её забыл,
А имя её уже давно смешалось с другими
На кладбище за селом среди крестов и могил.
И травы сплелись над ней, и пели, и голосили,
От них отступала мгла, мороз не мог их побить,
И та, что всего нужней, была на её могиле –
Из сердца её росла Трава, что может любить!
И вот однажды, когда пришлось-таки полнолунье
На ночь Иванову, в час восхода счастливых звёзд,
Прозрачная, как слюда, пришла седая ведунья
Под взгляды призрачных глаз на деревенский погост.
И шорох шагов её вплетался в ночные звуки,
И сонмы скорбных теней вставали из-под земли,
Сквозь бузину и репьё тянули зыбкие руки,
Но зла не чинили ей – указывали, вели.
На блик в подлеске густом, на звук нездешнего пенья,
Туда, где ночи рукав казался неба синей,
К холму с упавшим крестом, укрытому от забвенья
Ковром небывалых трав, что всякой беды сильней.
И свет их стоял столпом, и землю дрожь сотрясала,
И плыли лики святых по звёздам и облакам,
Когда кремнёвым серпом ведунья травы срезала,
Кладя в пучках извитых по новым белым платкам.
Ту, что из сердца росла, ведунья срезала тоже.
Вобравшая, как сосуд, жар материнской любви,
По виду она была на ландыш лесной похожа,
Но пили её росу окрестные соловьи.
И как сорок лет назад старуха зелье сварила,
И сотни заветных слов над ним прошептала вновь,
Задула огни лампад, дверь за собой затворила,
И вдоль полей и лесов её повела любовь.
Искала она его по придорожным трактирам,
Разбойничьим лагерям – в любом лице испитом,
Но сердце и ведовство служили ей ориентиром –
Пришла не к людям, к зверям, в чащобой скрытый притон.
Всему живому враги, в родстве с геенной, с трясиной
Смотрели они из-под от хмеля слипшихся век,
И были их сапоги и платья в крови невинной,
И был у них верховод несчастный тот человек.
Там, за дощатым столом в хибаре тёмной и чадной
В толпе живых мертвецов у полных вина бадей
Из всех, помеченных злом, он самый был беспощадный,
Нижайший из подлецов и самый жуткий злодей.
И в гнусный этот вертеп бесстрашно она ступила,
С любовью туда ступить смогла б она лишь одна,
И зельем, как ни свиреп, лицо его окропила,
И приказала испить из чары зелье до дна.
И замер, белый, как мел, почуял волю и кару,
Вцепился руками в стол, утратил прежний запал,
Ослушаться не посмел, испил волшебную чару,
И на заплёванный пол с истошным криком упал.
Немногого стоит плоть – добыча случайной милой,
Но дух, истерзав, притом напомнит, что ты живой.
И знает только Господь, как он рыдал над могилой
С обрушившимся крестом и любящею травой.
И с той поры по земле всё ходит чудесный лекарь,
Ему не нужны слова и снадобья не нужны,
Ни письмена на золе, ни ложь, ни нож, ни аптекарь,
Ни чары, ни волшебства. И мы ему – не должны.
Куда бы он ни забрёл, оттаивают скупые,
И старики не ворчат, и чада нейдут из книг,
Глядишь, печальный – расцвёл, и прозревают слепые,
И спорящие молчат, и нет ни слёз, ни вериг.
Родит худая земля, коров не ведут на бойню,
Расслабленные встают, невзгоды сходят на нет,
Дождём умыты поля, бесплодные носят двойню,
Найдёт сирота приют, изверившийся – совет.
Всё изменится, едва возникнет он на пороге,
Начнёт несмело шутить, в раздумье потупит взор…
Так трудно сказать слова, так просто думать о Боге,
Так сладостно ощутить прощение и простор.
Вздохнёт, ресницы смежив, попросит огня пожарче,
Похлопает по плечу, кивнёт седой головой …
«Ах, чем ты, родимый, жив, и чем ты нас лечишь, старче?!»
«Любовью одной лечу… Любовью одной живой!..»
