Наступила зима. Выпал снег. Стало теплее, не так ветрено. Снег как будто прижал ветер к земле.

    Однажды вечером Артамонова сидела дома в одиночестве. Мама была на ночном дежурстве. Её наняли за деньги к умирающей старушке. Артамонова листала сборник-развалюшку. Попались такие слова: «Не могу без тебя столько долгих дней…»

    Стихи писала женщина. Талантливая. У неё были те же дела, что и у Артамоновой. Значит, живёт на свете неразделённая любовь.

    Артамонова вдруг пала духом: не могу без тебя столько долгих дней. Раздался звонок в дверь.

    Артамонова открыла и увидела Киреева. Он стоял неестественно серьёзный, даже торжественный. Молчал. Артамонова ждала.

    – У тебя есть фолкники? – наконец спросил Киреев.

    – Нет, – удивилась Артамонова. – Откуда они у меня…

    Фолкники соединили рок с фольклором. Артамонова была равнодушна к этому направлению.

    – А «Детский альбом» у тебя есть?

    – Есть, наверное. А зачем тебе?

    – Я хочу разломать ритм. Сделать другую аранжировку. Современную.

    – Зачем ломать ритм у Чайковского? Ломай у Прокофьева, – посоветовала Артамонова.

    Киреев молчал неестественно долго, потом глубоко вздохнул, как бык в стойле.

    – Сейчас?

    Он кивнул, глубоко нырнув головой.

    – Ну, проходи.

    Киреев прошёл, остановился посреди прихожей. Артамонова стала соображать, где может находиться «Детский альбом» Чайковского. Она играла его во втором классе музыкальной школы, стало быть, двенадцать лет назад. Выкинула? Не может быть. Ноты и книги не выкидывают. Значит, на антресолях.

    Артамонова взяла табуретку и полезла на антресоли. Она барахтала поднятыми руками, пыталась выгрести нужное из бумажных волн. Её тело вытянуто, напряжено. Колени находились на уровне глаз пьяного Киреева. Он вдруг молча обхватил колени, снял Артамонову со стула и понёс в спальную комнату. Артамонова так растерялась, что у неё замкнуло речь. Не могла сказать ни слова. Он понес её как ребёнка. Артамонова плыла в его руках. В голове сшибалось противоречивое «да?» или «нет?».

    ДА. Ведь она любит его. Безумно. И давно. И вот случай…

    Но он молчал. И вообще, пьяный. Соображает ли, что делает? А она будет терять невинность – так неинтересно. НЕТ.

    А с другой стороны, надо же когда-то расставаться с этой невинностью. Все подруги распрощались в школе. А она до сих пор… стыдно сказать… Но почему он молчит?…

    Пока Артамонова металась мыслями, он положил её на кровать, и дальше было то, что было. И совсем не так, как мечталось. Больше всего запомнилось два шуршащих звука от пластмассовой молнии на брюках: один раз сверху вниз, когда расстёгивал. Другой раз – снизу вверх, когда застёгивал. Разница между этими шорохами – минут десять, а может, пять. Киреев поднялся. Одёрнул куртку – он не снял её у вешалки – и ушёл с тем же молчаливым достоинством, что и появился. А она провожала его с тем же недоумением, что и встретила.

    На другой день Артамонова взяла ему, как прежде, сосиску и кофе. Киреев ел, глядя в пространство. Проваливался в своё, отсутствовал по привычке.

    «Не помнит, – поняла Артамонова. – Может, спросить? А как спросить?»

    «Ты помнишь?» Он скажет: «Что?» И тогда – как ему объяснить, что было между ними? Какие для этого бывают слова? Может быть, так: «Ты помнишь, как ты меня любил?» Он скажет: «А я не любил».

    Артамонова не стала ничего спрашивать.

    Началась практика в музыкальной школе. Она вела музыкальную литературу. Играла детям «Детский альбом», благо ноты были найдены. Киреев их тогда забыл.

    Иногда играла свои песни. Дети думали, что это тоже Чайковский.

    Через две недели Артамонова заметила странное: не может чистить зубы. От зубной щетки начинает выворачивать и холодный обруч стягивает лоб. Районный врач спросила, будет ли она рожать.

    – Не знаю, – потерянно сказала Артамонова.

    – Думайте, но не долго, – посоветовала врач. – Самое лучшее время для прерывания – восемь-девять недель.

    У Артамоновой было две недели на раздумье.

    СКАЗАТЬ – НЕ СКАЗАТЬ…

    Продолжение следует.